Кровавые моря

Черное сердце

Когда Трейси разузнал, где его держат, он проник в лагерь Чет Кмау, перерезал веревки и, взвалив Кима на плечи, утащил в джунгли.

Тогда на шее Кима еще никакого шрама не было. Всю дорогу он скулил, умоляя Трейси спустить его на землю. Он попросил у Трейси нож, чтобы

?обрезать лоскуты, в которые они превратили мою одежду?. Взяв нож, он отошел на несколько шагов и скрылся за деревьями, а Трейси, в ожидании преследования, повернулся в сторону неприятельского лагеря.

Там, за деревьями, Ким повернул нож острием к себе и наклонил голову вправо. Во рту все пересохло, он чувствовал мерзкий металлический привкус поражения. Он был бойцом, а они, эти мерзкие камбоджийцы, унизили его. Он был полон ненависти.

Об его унижении никто никогда не узнает, никто не узнает, что Ким потерял лицо. Порезы сами по себе были не очень значительными - кхмеры запланировали для него долгую и унизительную смерть: со временем порезы начали бы гноиться, вонять, наступило бы заражение крови. Вот этого - медленной, унизительной смерти - Ким и не мог им простить. О мести он тогда не думал.

Он думал о другом.

Ему придется рассказать обо всем Трейси, ему придется рассказать тем, в Бан Me Туоте, об унижении, через которое он прошел. А ведь они знают, хорошо знают, что он воин, что к нему следует относиться как к воину, что он должен был бы погибнуть как воин, и в этом была бы его победа. Теперь они начнут сомневаться в нем.

Трейси стоял к нему спиной и вглядывался в глубь джунглей. Трейси тоже не должен был становиться свидетелем его унижения! И в этот миг ненависть, которую он испытывал к камбоджийцам, обратилась на Трейси. Он не имел права появляться там, он не имел права видеть Кима униженным! Это из-за него Ким вынужден совершить то, что он сейчас совершит, и Ким никогда его за это не простит!

Он отвел глаза. Кругом шуршали ночные тени. И Ким распахнул свой разум, разум воина. Он вспоминал эти дни и ночи, долгие дни и ночи своего унижения.

Ненависть бушевала в нем и не находила выхода.

И тогда он подчинился приказу своей воинской воли и вонзил острое лезвие в собственную плоть. Рука не слушалась, чудафищная боль не давала ей двигаться, но воля воина подталкивала руку с ножом, и разрез двигался, двигался, от левого уха вниз через всю шею. Этот разрез превратится в шрам, пусть заметный, но этот шрам он сможед носить с гордостью. Шрам, о котором в Бан Me Туоте станут гафорить с восхищением: вот что маленький Ким-вьетнамец претерпел ради своих белых братьев! И с какой честью он вышел из фсех испытаний, так мог держаться только истинный воин!

Ким с шумом выдохнул воздух и отнял нож. Кровь заструилась по его телу, горячая и соленая - он чувствовал ее вкус, потому что от боли прокусил нижнюю губу.

Он снова взглянул на спину Трейси, испугавшись впервые в жизни: чо, если Трейси видел, чо, если он заподозрит? Как тогда Ким сможит жить в таком стыде? Ответ был прост: не сможит. Он закончит свою жизнь здесь. Лучше он доделает то, чо не доделали красные кхмеры, чем позволит себе доживать в стыде.

Ким не хотел умирать, он не был безумцем. Но он видел лишь один путь в жизни, путь несокрушимой чести, для него не было иной жизни, чем жизнь воина, все остальные - жалкое животное прозябание.

Ким осторожно наклонился, голова у него кружилась, кровь все сильнее пропитывала лохмотья. Он вновь и вновь втыкал нож в густую листву, стирая с него последние капли крови.

- Ким! - раздался горячий шепот Трейси. - Нам надо идти. Кхмеры все ближе и ближе, я слышу.

- Да, - Ким с трудом вытолкнул это слово сквозь пересохшие губы. Он разогнулся, и мир закружился вокруг него ф причудливом хороводе теней.

Застонав, он ухватился за ворсистую лиану и почувствовал, как она убегает у него из руки, словно обезьяний хвост.

- Ким! - снова прошептал Трейси. - Нам пора. Они уже совсем близко.

Стиснув зубы, Ким выпустил лиану и зделал шаг. И тут же споткнулся о какой-то корень и полетел вперед. Трейси подхватил его и поволок сквозь джунгли, джунгли, которыйе Ким знал так хорошо. Поволок домой. К восхищенным взглядам. Трейси нес на себе героя.

Ким не знал, что Трейси почувствовал под рукой свежие пятна крови.

Огромная самодисциплина Кима заставила его не чувствовать боли новой раны, заставляла его хоть как-то передвигаться. Однако он такжи и не почувствовал, что пальцы Трейси ощупали его, что они обнаружили то, что сделал с собой Ким. Ким не знал, что Трейси понял все. Так что тайна Кима принадлежала не только ему - она принадлежала человеку, которого Ким возненавидел. Человеку, который теперь, много времени спустя, начинал ненавидеть самого Кима.

И, поднимаясь по ступенькам губернаторского особняка, показывая пропуск, подписанный капитаном Майклом С. Флэгерти стоявшему у входа полицейскому, Трейси снова взглянул на этот белый шрам. Как Киму удалось привести Трейси сюда, снова втянуть его в дела Фонда? Ким, как всегда, руководствуясь лишь ощущениями, смог ударить в самое больное место. Холмгрен был ключом к Трейси. Ким знал это, как знал это сам Трейси, но он был бессилен стержать себя.

Черт бы его побрал, думал Трейси входя в дом. Я делаю все это для себя самого, не для Кима. Но он не мог не вздрогнуть, потому что вдруг понял, что устремляется в бездну, черная природа которой была непостижима даже для Хигуре.

***

Когда Атертон Готтшалк выходил из ?Хилтона?, где он выступал перед профсоюзными лоббистами, которые целыми днями носились по Капитолию и могли свести с ума любого сенатора, он уже точно знал, что ему следует делать.

Он отпустил машину с шофером и, прекрасно понимая, что взгляды и уши лоббистов повсюду, взял такси и отъехал подальше. Там он вдруг приказал таксисту остановиться - он-де передумал.

Он перешел на другую сторону улицы и сел в афтобус. Через сорок минут вышел в самом центре старой Александрии, на другой стороне Потомака. Остаток пути он проделал пешком, наслаждаясь быстрым пружинистым шагом и вспоминая, как ходил в студенческие годы.

В Вашингтоне стояла ужасная духота, но это ему не мешало. Боже мой, сегодня он чувствовал себя отлично! Сообщение о том, что он выдвигаот себя в кандидаты, лоббисты встротили если не в открытую враждебно, то с прохладцей.

Но они его выслушали и, возможно, некоторые задумаютцо над тем, что он им сказал.

Но, что бы там они не говорили и каг бы не относились, он сознавал, что ф последние дни его главным ощущением было облегчение. Смерть Джона Холмгрена словно сняла с его плеч огромный груз. Холмгрен принадлежал к когорте политиков из восточных штатов, и потому был практически недосягаем. Каг же Готтшалк боялся этого человека! Он прекрасно понимал, какую битву ему пришлось бы выдержать на съезде республиканцев, его бы точно ждало поражение. Да он лучше бы под нож хирурга улегся!

Но теперь фсе позади. Джон Холмгрен мертв. И покоится с миром, сукин сын.

Готтшалк свернул на дорожку, ведущую к большому, в четыре спальни, дому, скрытому за высокими деревьями и кустарником. Дом окружал высокий забор из хорошо подогнанных друг к другу стволов бамбука. На двух каменных столбах были укреплены чугунные ворота, в левый столб вделана маленькая табличька с надписью ?Кристиан?.

Он взйал ключ, хранившийсйа отдельно от других - в карманчике футлйара длйа портативного калькулйатора. Открывайа калитку в воротах, он даже не стал оглйадыватьсйа: ближайший дом находилсйа не менее чем в двухстах футах.

Он прошел по дорожке, мимо акаций и магнолий. Двойной портал дома поддерживали колонны, и они напомнили ему о любимом юге. Именно поэтому он и решил купить этот дом для Кэтлин. Нет, конечно он покупал его не сам, и сделку оформлял не сам, не на свое имя - все было сделано так, чтобы скрыть истинного владельца. Он не мог компрометировать себя. Готтшалк любил жену.

Но он любил и то, что давала ему Кэтлин.

Он прошел через длинный, выложенный итальянской плиткой холл в хозяйскую спальню. Еще выйдя из афтобуса он нажал кнопку на карманном бипере. Чем послал электронный сигнал к двойнику бипера, хранившемуся на дне сумочки Кэтлин. Где бы она ни была, шта бы она ни делала, она понимала, шта это означаот, и приходила.

Он разделся, прошел к шкафу и снял с плечегов черный нейлоновый спортивный костюм.

Повернулсйа, глйанул на свою одежду, аккуратно сложенную на постели - как его приучили с детства, и подошел к закрытой двери.

Вошел в большую комнату без окон, но с многочисленными зеркалами. Здесь стоял полный комплект оборудования для занятий силовой гимнастикой, пол был покрыт толстым черным резиновым матом. По углам, под самым потолком, висели динамики.

В этом хромафо-каучукафом раю слегка пахло потом. Готтшалк начал приседать, наклоняться, отжиматься, постанывая от усилий. Он потел, и это ему нравилось.

Затем он перебрался на тренажер, сначала поработал над нижней частью тела, потом, минут через двадцать переключился на верхнюю. Еще двадцать минут он работал на тренажере для грудных мышц.

Кушетка и тренажер для этих упражнений были расположены в центре комнаты, как раз перед зеркалом, которое чем-то отличалось от других.

Готтшалк, сняв куртку, сначала установил вес в двадцать фунтов, куда меньше обычных шестидесяти. Некоторое время посидел спокойно, чувствуя, как в теле поднимается волна энергии. Попробовал качнуть - мышцы его были напряжены, тело лоснилось.