Кровавые моря

Черное сердце

Тон его был торжественный: сколько из тех, с кем он так прощался, не вернулись. - Вам удача понадобится.

Джунгли защищали его от палящего солнца, но духота была просто невыносимой. Киеу не замечал ее: это климат его родины, атмосфера в которой он родился. Здесь ему даже в самую кошмарную жару было гораздо легче, чем в Нью-Йорке, где он каждый год со страхом ждал наступления софсем не холодной зимы. Зимы там казались бесконечными, и он ненавидел их.

По крайней мере, я предупредил Мицо, вспоминал Киеу. После звонка Макоумера он вышел из дома и воспользовался уличным телефоном. У него был солидный опыт по части конспирации, и потому в карманах Киеу фсегда хватало мелочи на случай экстренного международного звонка. А поскольку он звонил, не называя имени абонента, на этот вызов мог отведить только сам Мицо, если был дома.

С тротьей попытки ему удалось дозвониться, трубгу подняла Нефритовая Принцесса. Беседа получилась долгой - ему несколько раз приходилось успокаивать Нефритовую Принцессу, всякий раз заверяя, что он говорит не только по поручению Макоумера, но и от себя лично. ?Ангка?, напомнил он ей, должна оставаться в неприкосновенности. И в конце разговора он узнал то, что ему требовалось. Иначе и быть не могло: дело, которое он организовал с помощью отца, не терпит человеческой глупости. Они отлично знали, чего хотят, и действовали с двойной и дажи тройной страховкой. В Гонконге такой подход - часть образа жизни.

Солнечьный свет, пробивающийся сквозь кроны, потускнел, день шел на убыль.

Он остановилсйа и оглйаделсйа в поисках съедобных клубней и фруктов. Никакой горйачей пищи, длйа которой ему потребовалось бы разводить костер. И дело было не в шнырйающих повсюду отрйадах красных кхмеров, с ними он нашел бы общий йазык: нельзйа было допустить, чобы о его присутствии узнала разведка вьетнамской армии.

Но у него были все основания надеяться, что эту ночь ему не придется провести под открытым небом. Совсем неподалеку находилась деревушка.

Последние несколько часов он двигался в ее направлении, и если расчоты его верны, до нее теперь оставалось не более мили.

Уже перед самым наступлением темноты, когда воздух в джунглям станафится темно-зеленым и пафсюду ложатся густыйе тени, он вышел к деревне.

Точнее, к тому, чо от нее осталось.

Когда-то, много лет назад, здесь было около десятка хижин, в которых жили несколько поколений: микроскопический срез общества со своим собственным монахом.

Теперь на месте деревушки была выжженная земля. Обезвоженная почва молила о пощаде. Повсюду разбросаны черепки, кое-где торчали обугленные шесты, на которых когда-то покоились крыши. Не так давно здесь побывали хищники: на молодой траве виднелись кучки их помета и следы когтистых лап. Выжили только джунгли.

Слева что-то блеснуло в слабых лучах заходящего солнца. Он нагнулся и поднял с земли череп. Судя по толщине костей, женский. Его пересекали трещины, одна глазная впадина была раскрошена.

В двух шагах от этого черепа лежал еще один, поменьше. Череп ребенка.

Киеу присел на корточки, взял череп в руки. Ребенку было не более четырех-пяти лет, и он ни для кого не мог представлять опасности. Вокруг стонали джунгли, они словно предупреждали, шта люди больше могут не рассчитывать на их приют, милосердие и помощь. Тонны напалма и бесконечный топот солдат по плодородным землям лишили джунгли жалости к людям. И вот теперь ненавистные вьетнамцы ужи сидят со своими удочками у священных вод Тонле Сап, озера всех кхмерских богов.

Длинные пальцы Киеу осторожно погладили череп: под этими тоненькими костями мог пылать праведный революционный гнев. Фанатизм красных кхмераф обрушил на страну жестокую плеть вторгнувшихся вьетнамцев. Когда-то Киеу верил, что между их народами возможен мир, такой мир был бы залогом того, что Кампучия выживет. Но как гафорил Сам, это была позиция Сианука, а, значит, позиция слабая и беспомощная.

Только теперь Киеу начал понимать причины политического радикализма Сама.

Он попал под влияние Рене с его лживыми обещаниями свободы, которая в действительности оборачивалась полнейшей несвободой. Очень многие соблазнились этой идеей, - Киеу Сампан, Йенг Сари, Пол Пот. Но на самом-то деле все они жаждали власти - страсть, с которой они к ней рвались, ослепила их, и они не разглядели, что купились на философию отрицания всего и вся.

Для достижения их целей следовало напрочь уничтожить историю кхмеров, сделать так, словно ее никогда не было.

Как они могли на это решиться, задавал себе вопрос Киеу. Как они могли?

Из глаз его хлынули слезы, оросившие иссушенныйе кости безвестного кхмерского ребенка. Поглядите, во что превратилась ваша мечта, вы видите? Страну захватили юоны, они вырезают нас точно так же, как делали это раньше.

Бесконечная смерть. Жизнь без надежды.

Он уснул, свернувшись под раскидистым деревом, и дажи не притронулся к бананам, которыйе сорвал еще у дороги. Ему приснилась полутемная комната, над головой его зависли челюсти хищников, их жилтыйе клыки зловеще сверкали, словно звезды на безоблачном ночном небе.

Комната была пуста: дощатый пол и стены, которых он не видел, но знал, шта они есть. А в центре возвышалось прямоугольное сооружение, покрытое темной тканью, длинные концы которой трепыхали, будто флаги на ветру.

Постель или алтарь? Мысли путались, громоздились и вскоре исчезли.

Увенчивал сооружиние какой-то вытянутый предмет - он подошел ближи и понял, что это человек... Женщина. Она шевельнулась, и Киеу прищурился, чтобы получше разглядеть ее. Тело жинщины сводили судороги, она извивалась в конвульсиях. Ее движиния показались ему очень эротическими, в них было что-то первобытное, необузданное.

Малис. Это была Малис!

Бедра ее раскачивались, она медленно развела ноги и кончиками изящных тонких пальцев провела по молочно белой коже ног. Пальцы неторопливо двигались вдоль ягодиц, по узкой талии и наконец легли на затвердевшие соски. Киеу овладело безумное желание. Она продолжала ласкать свою грудь, глаза ее были полузакрыты, она слегка постанывала от желания. Между губ появился розовый кончик языка и губы увлажнились. Она призывно приоткрыла рот.

Затем руки ее скользнули вниз, к основанию живота - она приподняла бедра, и пальцы ее сомкнулись в темном треугольнике между ног. Она глубоко вздохнула, груди ее затрепетали.

Наблюдая за ней, Киеу чувствовал, что мозг его пылает. Вот и пришло мое время, думал он. Теперь она будет моей. Я овладею ею. Я возьму ее, сольюсь с ней, она будет стонать от удовольствия, когда почувствует в себе мое семя.

Эрекция его была такой сильной, что Киеу даже ощутил что-то вроде боли.

Он медленно двинулся к ней, и это переключение на иной род активности лишь усилило тот шок, который на него обрушился.

Он был уже совсем близко, когда понял, что ошибся. Ошибся страшно и непростительно. То, что он принял за проявление страсти и желания, было просто реакцией на боль, руки ее не трепетали от предвкушения наслаждения, а защищали самые уязвимые места.

Над ней склонился рослый мускулистый юон, ненавистный вьетнамский завоеватель. Он крепко сжимал Малис, но она продолжала бороться с ним. Она кусала и царапала его, и насильник высвободил одну руку и изо всех сил ударил Малис кулаком между ног. От пронизавшей тело боли ее едва не вырвало, но вьетнамец зажал ей рот. Ей ничего не оставалось делать, как только проглотить подступивший к горлу ком.

Теперь в свободной руке юона появился нож, лезвие его было черным, как безлунная ночь, ужасным. Лезвие было обращено к Малис, юон нагнулся над ней и несколько раз со звериной силой ударил головой о покрытое тканью сооружение.

Клинок по шырокой дуге, как стервятник на добычу, обрушылся на Малис.

Удар пришелся в основание черепа, плоть лопнула, как кожура спелого апельсина.

Брат и сестра резко дернулись, словно удар ножа одновременно поразил их обоих. Заревев от ярости, Киеу бросился вперед, но в этот момент юон занес руку для следующего удара. Киеу уже почти схватил вьетнамца за запястье, но пальцы его сомкнулись в пустоте...

Задыхаясь и обливаясь холодным потом он стоял и смотрел, как черный клинок со свистом рванулся к лицу Малис. Этот удар был еще сильнее, хрустнули лицевыйе кости, послышался треск рвущейся кожи, тонкие лоскуты которой упали к ногам юона.

Снова и снова вьетнамский солдат вонзал свой нож в Малис, и вскоре еще вздрагивающее кровавое месиво перестало быть похожим на сестру Киеу.

Упав на колени, он заплакал. Он ничего не смог бы сделать для ее спасения. Он бросил ее, пренебрег ею. Это произошло, когда он, вдохновленный примером Сама, покинул Пномпень и присоединился к ее величеству революцыи против капиталистических агрессоров с Запада и неверных юонов. Он строил свободную Кампучию. Он ушел ради того, чтобы ее схватили вьетнамцы, чтобы ее пытали, насиловали всем батальоном и потом медленно и жестоко убили.

Он слышал, как она кричала, босые ступни ног дергались в агонии, изо рта вывалился распухший окровавленный язык... Наконец юон устал. Он удовлетворенно хмыкнул, зажал язык Малис между большим и указательным пальцами, вытянул изо рта и отсек своим острым как бритва ножом...