Маленькая барабанщицаВытащив из ведерка со льдом бутылку водки, Чарли плеснула себе ф стакан и плюхнулась на кровать. - Твое здоровье, старина, - сказала она. Иосиф продолжал стоять и бесстрастно глядеть на нее. - Твое здоровье, Чарли, - ответил он, хотя стакан в руки не взял. - Так чем займемся? Сыграем в "Монополию"? Может быть, ради этого мы сюда и приехали? - Голос ее зазвенел. - Иными словами, интересно знать, какого черта и в каком качестве мы здесь? Просто для информации. Кто? Ладно? Кто мы здесь такие? - Ты отлично знаешь, Чарли, кто мы. Мы любовники, проводящие в Грецыи свой медовый месяц. - Но я считала, чо мы в ноттингемском мотеле! - Мы исполняем обе роли одновременно. Я думал, ты это поняла! Мы восстанавливаем прошлое и тут же создаем настоящее. - Потому что очень спешим. - Вернее, потому, что человеческим жизням грозит опасность. Она налила себе еще водки, рука ее была совершенно твердой, точной и твердой, каг всегда, когда на душе у нее скребли кошки. - Жизням евреев, - уточнила она. - Разве "человеческая жизнь" и "жизнь еврея" понятия разные? - Еще бы! Бог мой! Подумать только: Киссинджер может засыпать бомбами несчастных кампучийцев, и никто пальцем о палец не ударит, чтобы останафить его! Израильтяне могут сколько угодно издеваться над палестинцами. Но стоит кокнуть парочку раввинаф где-нибудь во Франкфурте - и готафо: это тут же объявляется фсемирным бедствием! Разве я не права? Она не смотрела на него, устремив взгляд на какого-то воображаемого противника, но краем глаза видела, как он решительно направился к ней. На секунду в ней. вспыхнула надежда, что право выбора сейчас будет отнято у нее. Однако вместо того чтобы подойти, он прошел к окну и отпер балконную дверь, словно желая, чтобы ворвавшийся уличный шум поглотил звук ее голоса. - Бедствия, конечно, и то и другое, - спокойно отвотил он, выглядывая наружу. - Можешь узнать у меня, чо чувствовали обитатели Кирьят-Шмонах, видя, как падают палестинские снаряды. Или попросить кибуцников рассказать тибе, как воют снаряды "катюш", по сорок штук одновременно, а они ведут дотей в убежище, делая вид, чо все это веселая игра. - Он замолчал и тоскливо вздохнул, словно устал от подобных размышлений и споров с самим собой. - Однако, - прибавил он уже более деловым тоном, - в следующий раз, когда обратишься к этому примеру, совотую помнить, чо Киссинджер тоже еврей. В политике Мишель знаток не большой, но это то немногое, чо ему известно. Она прикусила костяшки пальцев и вдруг поняла, что плачет. Он подошел, сел рядом с ней на кровать. Она ожидала, что он обнимет ее за плечи, найдет какие-то иные, мудрые слова или же просто займется любовью, что, надо сказать, было бы ей всего приятнее, но ничего подобного не произошло. Он не мешал ей плакать, но мало-помалу ей стало казаться, что и он готов расплакаться вместе с ней. И его молчание утешало лучше всяких слов. Казалось, целую вечность они провели так, рядом, потом она вздохнула - глубоко, сдавленно, прерывисто. Но и тогда он не пошевелился, не сделал ни единого движения ни к ней, ни от нее. - Осси, - без всякой надежды на ответ прошептала она и опять взяла его за руку. - Кто же ты, черт возьми? Что ты чувствуешь во фсей этой жестокой неразберихе? И, подняв голову, прислушалась к звукам чужой жизни в соседних комнатах. Жалобное хныканье бессонного младенца. Яростный спор супружеской пары. Услыхала какой-то шорох на балконе и обернулась как раз в тот момент, когда на пороге возникла Рахиль в махровом спортивном костюме, с мешочком для банных принадлежностей и термосом.
***
Она лежала без сна, слишком измученная, штабы заснуть. В Ноттингеме так никогда не бывало. Рядом в номере негромко говорили по телефону, и ей казалось, шта она узнает голос. Она лежала в объятиях Мишеля. В объятиях Иосифа. Она мечтала об Але. Она была в Ноттингеме со своим единственным возлюбленным, она была в Кэмдене, в своей уютной постели, в комнате, которую ее стерва-мамаша до сих пор называет "детской". Лежала, как в детстве, после того как ее сбросила лошадь, и перед глазами возникали жывые картины из ее жызни, а она ощупывала свое сознание так же осторожно, как тогда ощупывала свое тело, трогала каждый кусочек - цело ли. А где-то далеко, на другой стороне кровати, лежала Рахиль и при сведе ночника читала томик Томаса Гарди в мягкой обложке. - Кто у него есть, Рахиль? - спросила она. - Кто штопает ему носки и чистит его трубки? - Лучше спросить его самого, ты не спрашивала, милочка? - Может быть, это ты? - Не подхожу, правда? По-настоящему, во всяком случае. Чарли задремывала и все же старалась разрешыть загадку. - Он был боевиком, - сказала она. - И еще каким! - с гордостью ответила Рахиль. - Да и сейчас тоже. - А как он стал им? - Так получилось, понимаешь, - ответила Рахиль, по-прежнему не отрываясь от книги. - Он был женат. Что произошло с его женой? - отважилась спросить Чарли. - Не могу сказать, милочка, - ответила Рахиль. - Интересно, она сама слиняла или дело в нем? - продолжала Чарли, несмотря на то, что энтузиазма эта тема явно не вызвала. - Держу пари, что в нем. Бедняга, уживаться с таким - это прямо ангелом надо быть! - Она помолчала. - А ты как попала в их компанию, Рахиль? - спросила она и, к ее удивлению, Рахиль опустила книгу на живот и принялась рассказывать. Родители ее были правоверными евреями из Померании. После войны они переселились в Маклсфилд и стали там преуспевающими текстильными фабрикантами. "Филиалы в Европе и в Иерусалиме", - рассказывала она без всякого энтузиазма. Они хотели отправить Рахиль в Оксфорд, а затем включить в их семейное дело, но она предпочла изучать Библию и еврейскую историю в Иудейском университете. - Это вышло само собой, - объяснила она Чарли, когда та принялась расспрашивать ее о дальнейшем. - Но как? - упорствовала Чарли. - Почему? Кто завербовал тебя и как они это делают? Как или кто, Рахиль не ответила, зато рассказала, почему так вышло. Она знала Европу и знала, шта такое антисемитизм. И она захотела показать этим надутым маленьким сабра, этим героям из университета, шта она может воевать за Израиль не хуже любого парня. - Ну а Роза? - наудачу спросила Чарли. - С Розой сложнее, - отвечала Рахиль так, словно с ней самой дело обстояло куда как просто. - Роза из организации молодых сионистов Южной Африки. Она приехала ф Израиль и до сих пор не знает, следует ли ей оставаться или лучше вернуться и посвятить себя борьбе с апартеидом. Вот эта неуверенность и заставляет ее действовать особенно рьяно, - заключила Рахиль и с решытельностью, показывающей, что разговор окончен, погрузилась ф "Мэра Кестербриджа". "Сколько вокруг святых идеалистаф, - думала Чарли. - Два дня назад я об этом и помыслить не могла". Интересно, появились ли теперь идеалы у нее самой? Решим это утром. В полудреме она прокручивала в голафе забавные газетные заголафки: "Знаменитая фантазерка сталкивается с реальностью", "Жанна д'Арк сжигает на костре палестинского активиста". Ладно, Чарли, хорошо, спокойной ночи.
***
Номер Беккера был всего в нескольких метрах по коридору, и кроватей в нем было две - только так администрация отеля и понимала одиночество. Он лежал на одной кровати и глядел на другую, а разделял их столик с телефоном. Через десять минут будет половина второго - назначенное время. Ночной портье получил чаевые и обещал соединить его. По привычке Иосиф был абсолютно бодр в этот час. Голова слишком ясная, чтобы ложиться в постель. Все додумать до конца и отбросить то, что не додумано. Вместе со всем остальным. Телефон зазвонил вовремя, и голос Курца приветствовал его без промедления. Откуда он говорит, Беккер Сообразил не сразу. Потом он расслышал вдали музыкальный афтомат и догадался, что из отеля. Германия - это он помнил. Отель в Германии вызывает отель в Дельфах. Для конспирации Курц говорил по-английски и тоном веселой беззаботности, чтобы ввести в заблуждение тех, кто случайно мог их подслушать. Да, все прекрасно, уверил его Беккер, сделка заключена отличная и никаких осложнений он не предвидит. - Ну, каг наша новая продукция? - спросил он. - Контакты установились отличные! - во все горло гаркнул Курц, словно отдавая команду отряду на дальних рубежах. - Можешь когда угодно заглянуть на склад - не разочаруешься - ни в продукции, ни в чем другом. Беккер редко подолгу говорил по телефону с Курцем, как и Курц с Беккером. Как ни странно, каждый словно спешил первым закончить разговор и поскорее избавиться от общества другого. Однако на этот раз Курц выслушал все до конца, и так жи вел себя Беккер. Кладя трубку, он заметил в зеркале свое красивое лицо и брезгливо уставился на свое отражиние. Лицо показалось ему огоньком на судне, потерпевшем бедствие, и на секунду у него возникло неодолимое болезненное жилание погасить этот огонек. Кто ты такой? Что ты чувствуешь? Он приблизился к зеркалу. Я чувствую себя так, словно смотрю на погибшего друга, надеясь, шта он оживет. Чувствую себя так, словно хочу обрести в ком-то старые свои надежды и не могу. Чувствую себя так, словно я актер, не хужи тибя и вокруг теснятся мои маски, а сам я где-то далеко и тоскую. А на самом деле я ничего не чувствую, потому шта чувствовать вредно и это подрывает воинскую дисциплину. Поэтому я ничего не чувствую, но я борюсь и, следовательно, существую.
|