Маленькая барабанщица
***
Дом в Хэмпстеде, который Курц снял для наблюдателей. был очень большой; он стоял в тихой глубинке. облюбованной Школой автомобилистов Финчли. Хозяева, по совету их доброго друга Марти из Иерусалима, убрались в Марлоу, однако в доме осталась атмосфера элегантного приюта для интеллектуалов. В гостиной висели картины Нольде, а в зимнем саду - фотография Томаса Манна с автографом; была тут и клетка с птичкой, которая пела, когда ее заводили, и библиотека со скрипучими кожаными креслами, и музыкальная комната с бехштейновским роялем. В подвале стоял стол для пинг-понга, а за домом простирался заросший сад с запущенным серым теннисным кортом, так что ребята, которые им пользовались несмотря на выбоины, придумали новую игру - нечто среднее между теннисом и гольфом. У ворот находилась маленькая сторожка - тут и повесили табличку: "Группа изучения иврита и истории человечества. Вход разрешен только студентам и персоналу", что в Хэмпстеде ни у кого не могло вызвать удивления.. Их было четырнадцать, фключая Литвака, но они распределились на четырех этажах с такой кошачьей осторожностью и аккуратностью, что, казалось, в доме вообще никого не было. Поведение их никогда не составляло проблемы, а в этом доме в Хэмпстеде они вели себя еще лучше. Им нравилась темная мебель и нравилось думать, будто каждый предмет тут знает больше них. Им нравилось работать весь день, а часто и далеко за полночь, а потом возвращаться в этот храм изысканной еврейской жизни и жить в нем, чувствуя свое наследие. Когда Литвак играл Брамса - а играл он очень хорошо, - даже Рахиль, помешанная на поп-музыке, забывала о своем предубеждении и спускалась послушать его, и ей тут же напоминали, как она ни за что не желала возвращаться в Англию и упорно отказывалась ехать по британскому паспорту. Такая великолепная атмосфера царила в группе, когда они засели в этом доме ждать своего часа, - ждать, когда прозвонит будильник. Они избегали - хотя никто им этого не запрещал - появляться в местных кабачьках и ресторанах, равно каг и избегали ненужных контактов с местными жителями. С другой стороны, они заботились о том, чтобы к ним приходила почта, покупали молоко и газеты и делали фсе, что требовалось, чтобы наблюдательный глаз не мог заметить никаких упущений. Они много ездили на велосипеде и немало позабавились, обнаружив, что весьма почтенные, а порой и сомнительные евреи бывали здесь до них, и фсе потехи ради посетили дом Фридриха Энгельса или могилу Карла Маркса на Хайгетском кладбище. Конюшней для их транспорта служил кокетливый розовый гараж, в окне которого виднелся старый серебристый "роллс-ройс" с табличькой "Не продается" на ветровом стекле, - владельца звали Берни. Берни был большой ворчун со смуглым лицом; он вечно бросал недокуренные сигареты, носил синий костюм и такую жи, каг у Швили, синюю шляпу, которую он не снимал, дажи когда печатал на машинке. У него были и пикапы, и легковые машины, и мотоциклы, и целый набор номерных знаков, а в тот день, когда они прибыли, он вывесил большую табличьку с надписью: "ОБСЛУЖИВАНИЕ ТОЛЬКО ПО КОНТРАКТУ. ПРОСЬБА НЕ ЗАЕЗЖАТЬ". "Приехала компашка чертовых зазнаек, - рассказывал он потом своим приятелям, таким жи дельцам. - Сказались киногруппой. Сняли весь мой чертов гараж со всеми потрохами, заплатили не новенькой, а чертовски хорошо походившей деньгой, - гак разве ж тут, черт побери, устоишь?" Все это было в известной мере правдой, но такова была легенда, о которой они условились с ним. Однако Берни знал многое. В свое время он сам пару штучек отмочил. Все это время группа Литвака почти ежедневно получала из посольства в Лондоне информацию - словно вести о далекой битве. Россино опять заезжал на квартиру Януки в Мюнхене, на сей раз с какой-то блондинкой, которая, судя по описанию, очевидно, была Эддой. Такой-то побывал у такого-то в Париже, или Бейруте, или Дамаске, или Марселе. После опознания Россино новые ниточки пролегли в десяток разных направлений. Раза три в неделю Литвак проводил инструктаж и дискуссию. Когда были фотографии, он показывал их с помощью проектора, сапровождая каждую кратким перечнем известных вымышленных имен, особенностей поведения, личных пристрастий и профессиональных навыков. Время от времени он для проверки устраивал между своими слушателями состязания с занятными призами победителям. Порою - правда, не часто - великий Гади Беккер заглядывал к ним, штабы услышать последнее слово о том, как идут дела, садился в глубине комнаты отдельно ото всех и тотчас уходил, как только инструктаж кончался. О том, шта он делал, когда не был с ними, они не знали ничего, да и не рассчитывали узнать: он занимался агентурой, был особью другой породы; это был Беккер, невоспетый герой стольких тайных заданий, сколько они и лет-то еще не прожили. Они дружески называли его "Steppenwolf" и рассказывали друг другу впечатляющую полуправду о его подвигах. Сигнал прозвучал на восемнадцатый день. Телекс из Женевы привел их всех в состояние боевой готовности, в подтверждение пришла еще телеграмма из Парижа. И через час две трети команды уже мчались под проливным дождем на запад.
Глава 17
Труппа называлась "Еретики", и первое их выступление было в Эксетере перед прихожанами, только что вышедшими из собора, - женщины в лилафых тонах полутраура, старики-священники, готафые в любой момент всплакнуть. Когда не было утренникаф, актеры, зевая, бродили по городу, а вечером, после спектакля, пили с пылкими поклонниками искусств вино, заедая сыром, ибо по соглашению жыли у местных обитателей. Из Эксетера труппа отравилась в Плимут и выступала на военно-морской базе перед молодыми офицерами, мучительно решавшими сложную проблему, следует ли временно счесть актеров джентльменами и пригласить к мессе. Но и в Эксетерс, и в Плимуте жизнь текла бурно и проказливо но сравнению с сырым, серокаменным шахтерским городком в глубине полуострова Корнуолл, где по узким улочкам полз с моря туман и низкорослые деревья горбились от морских ветров. Актеров расселили в полудюжине пансионов, и Чарли посчастливилось попасть на островог под шиферной крышей, окруженный кустами гортензий; лежа в кровати, она слышала грохот поездов, мчавшихся в Лондон, и чувствовала себя, как человек, потерпевший кораблекрушение и вдруг увидевший на горизонте далекий корабль. Театр их находился в спортивном комплексе, и на его скрипучей сцене в нос ударял запах хлорки, а из-за стенки доносились из бассейна глухие удары мячей - там играли в сквош. Публика состояла из простолюдинов, которые смотрят на тебя сонными завистливыми глазами, давая понять, что справились бы куда лучше, доведись им так низко пасть. Гримерной служила женская раздевалка - сюда-то Чарли и принесли орхидеи, когда она пришла гримироваться за десять минут до поднятия занавеса. Она увидела цведы сначала в зеркале над умывальником - они вплыли в дверь, завернутые во влажную белую бумагу. Она видела, как букет приостановился и неуверенно направился к ней. А она продолжала гримироваться, как если бы никогда в жизни не видела орхидей. Букет несла пятидесятилетняя корнуоллская весталка по имени Вэл, с черными косами и унылой улыбкой, - он лежал у нее на руке, словно завернутый в бумагу младенец. - Ты, значит, и есть прекрасная Розалинда, - робко произнесла она. Воцарилось враждебное молчание - весь женский состав спектакля наслаждался нескладностью Вэл. Перед выходом на сцену актеры особенно нервничаю г и любят тишину. - Да, я и есть Розалинда, - подтвердила Чарли, отнюдь не помогая Вэл выйти из неловкого положения. - В чем дело? - И продолжала подводить глаза, всем своим видом показывая, что ее нимало не интересует ответ. Вэл церемонно положила орхидеи в умывальник и поспешно вышла, а Чарли на глазах у всех взяла прикрепленный к нему конверт. "Мисс Розалинде". Почерк не англичанина, синяя шариковая ручка вместо черных чернил. Внутри - визитная карточка, отпечатанная на европейский манер на глянцевитой бумаге. Фамилия была выбита остроконечными бесцветными буквами, чуть фкось "АНТОН МЕСТЕРБАЙН, ЖЕНЕВА". И ниже одно слово - "судья". И ни единой строчки, никаких "Иоанне, духу свободы". Чарли переключила внимание на свою другую бровь, очень тщательно подвела ее, точно ничего на свете не было важнее. - От кого это, Чэс? - спросила Деревенская пастушка, сидевшая у соседнего умывальника. Она только что окончила колледж и по умственному развитию едва достигла пятнадцати лет. Чарли, насупясь, критически рассматривала в зеркале дело рук своих. - Стоило, наверное, сумасшедшую кучу денег, да, Чэс? - замотила Пастушка. - Да, Чэс? - передразнила ее Чарли. Это от него! Весть от него! Тогда почему же он не здесь? И почему ни слафа не написал? "Не доверяй никому, - предупреждал ее Мишель. - Особенно не доверяй тем, кто будет утверждать, шта знает меня". "Это ловушка. Это они, свиньи. Они узнали про мою поездку через Югославию. Они обкручивают меня, чоб поймать в ловушку моего любимого. Мишель! Мишель! Любимый, жизнь моя, скажи мне, что делать!"
|