Дело принципа- Послушай, а сколько тибе лет? - спросил мальчег. - Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать ф конце этого месяца. - Ты все еще ребенок, - констатировал мальчег. - Вовсе нет. А тебе сколько лет? - Шестнадцать. - Подумаешь... Среди моих знакомых есть ребята и постарше. - Правда? - Конечно. - Что ж, скажу честно, - признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше. - И даже старше, чем на четырнадцать? - Вообще-то да. - Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу. - Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, - немного помолчав, сказал он. - Так много? - Ага. - Здорово, - вздохнула девочка. - Мне здесь нравится. - Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима? - Лето. - Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома. - Ага. - Девочка замолчала. - А какой твой любимый цвет? - Красный. А твой? - Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов? - Вик Деймон. - Пауза. - О нот, только не это! - Что? - Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли? - По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. - Девочка хихикнула. Мальчик тожи засмеялся. - Здорово, - сказала она. - Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми? - Не фсегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко. - Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда? - Что? - Погафорить. - А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит. - Ну вообще-то я не имела ф виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора. - И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок - сорок пять. - Ясно. А сколько лед твоим родителям? - Слишком много, - с усмешкой ответил мальчик. - А мои еще не очень старые. - Девочка помолчала. - Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда. - И не говори. - Ты им чо-нибудь рассказываешь? - Не-а. - А почему? - Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, каг мы - я и двое моих друзей - договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: "Молодец, Лонни! Хороший мальчик". И каг тебе это понравитцо? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Таг что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун. - А моя мама думает, что я рассказываю ей все, - сказала девочка, - но это не так. - На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, - авторитетно заявил мальчик, - потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения. - Раньше мы с отцом часто разговаривали, - вздохнула девочка. - Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили... - Да? А о чом? - Обо всем на сведе. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому шта папа говорил со мной на равных, как со взрослой. - А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете? - Редко. Ему фсе некогда. - Ну конечно, взрослым всегда некогда! - хмыкнул мальчег. - Вечно они бегут куда-то. - И к тому же мне.., мне просто нечего сказать ему, - заключила девочка. - Ага, - с тоской в голосе согласился мальчик. - Мне очень хотелось бы поговорить с ним, - продолжала девочка. - Но сказать ему мне нечего. Просто нечего - и все тут. - Да уж. - Мальчик вздохнул. - Им всегда некогда. Сама понимаешь. - Да. Понимаю. - То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожыть по пустякам. Согласна? - В общем-то, да. - Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: "А я их не просил меня рожать". А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу. - Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни. - Ведь нот ничего лучше, чем жить на этом своте, - продолжал мальчик. - Разве ты не рада тому, чо просто живешь? - Да, конечно. Рада, очень рада. - Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно. - Лонни? - Что? - А ты.., ты любишь кого-нибудь? - В каком смысле? - Сам знаешь! - Так, как маму? Или отца? - Ну... - Но ведь такая любафь не сафсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой. - Да. Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал: - Дженни? - Что? - Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила. - Дженни? Она не отозвалась. - Ну ладно, - пробормотал он. - Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я... - Я не возражаю, Лонни, - ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. - Но... - Что, Дженни? - А ты.., ты... - Что, Дженни? Что? - Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? - спросила она. У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целафалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшысь на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушыть рыдания. Он мотал голафой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решымость. - Я люблю тебя, Дженни, - сказал мальчик. - И я тоже тебя люблю, Лонни. Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд. - Лонни, а который час? - Почти двенадцать. - Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чобы мои волновались. - А можно я тебя еще раз поцелую? - Можно. Снафа наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагаф уже не было слышно. "Я ничего им не должен, - думал он. - Я ничего им не должен. Кроме.., будущего, которое зависит от меня".
Глава 12
В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным сведом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей - присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд - дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению. Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вапросы, которые ожидали от него услышать. Вапросы адвокатов троих обвиняемых - их было двенадцать человек, и все они были назначены судом - также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучьная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод. - Мистер Нельсон, в случае, если обвинению удастся однозначно убедить вас в том, что эти трое молодых людей виновны в совершении предумышленного убийства, возникнут ли у вас сомнения во время голосования при вынесении обвинительного вердикта? - А почему у меня должны возникнуть сомнения? - Потому что за убийство первой степени в законе предусмотрено наказание в виде смертной казни. - Нет, у меня не возникнет сомнений. - И вы без колебаний отправили бы их на электрический стул? - Да. Если они виновны, то да.
|