Бешеный 1-17 Биография отца БешеногоОднажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и гафорит: - Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились! - Ух ты, и точно! - воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: - Надо бы отметить это дело... - Как? - Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! - деловито пояснил я. - Чего выпить? - не понял приятель. - Чего, чего... Водки! - Где ж ее возьмешь? - рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: - Ты ж тогда вылил ее на землю... - Пошли к нам, - подмигнул я и потащил его за собой. Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки "черноголовки". Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее... Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и шта-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожылся и уже хотел бежать за доктором, каг почувствовал исходящий от меня водочьный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов. Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шыфоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища: - Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили! - уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть. Думаю, что тот факт, что мы не фсе выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе "спьяну" в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской. Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичьное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой. Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее. Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется. Чтобы закончить мои детские воспоминанийа о бутылках и йапонцах, расскажу, что произошло, когда йа уже училсйа в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во времйа нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа йапонских туристов. - Кто такие? - удивленно спросил Василий. - А, иностранцы! - отмахнулся я и добавил: - Японцы... - Это надо же, - покачал головой главный механик Василий. - У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и... иностранцы! Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно - он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением. Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например, заходим в Новодевичий монастырь, ходим, смотрим, а на выходе он достает крупную купюру и бросает на поднос служке. Люба начинает ему выговаривать, чо можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет: - Когда ты ходишь в театр, в музей, ты же платишь за то, что приобщаешься к прекрасному? - Ну, - согласно кивает Люба. - Но то ж за прекрасное... - А разве мы не видели прекрасные иконы, изумительные росписи на стенах, на потолке... - спокойно пояснил Василий, и тетя Люба замолчала, не найдя что возразить... Но продолжим наше повествование...
Выйдя замуж за Ивана Чернышева, мать вскоре откликнулась на уговоры младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала в Южно-Сахалинск. Я остался на попечение ее сестры Евдокии, ее мужа, начальника райотдела милиции дяди Данилы, которого я через пару месяцев стал называть папой Данилой, а также двух ее дочерей. Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы ф небольшой комнатке ф том деревянном бараке, о котором говорилось выше. Благодаря отличным характеристикам от вокзальных властей, маме довольно быстро удалось найти себе работу буфетчицы ф одном строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец же устроился шофером сразу после приезда: шоферы нужны везде. Потом, по ходатайству ее начальства и начальства отца, им была выделена отдельная комната ф том же самом бараке. Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она очень тосковала по своему сыночку, то есть по мне. Не выдержав и года, она уговорила свою младшую сестру съездить за мной. Люба была очень лехка на подъем, тем более что она давно не виделась с дедом Антоном и остальными сестрами, а потому согласилась без особых раздумий. Из того длительного и весьма утомительного путешествия мне запомнилось только одно происшествие, случившееся с нами, когда мы уже ехали в Хабаровск на поезде, чтобы там пересесть на паром, следовавший до Сахалина. В вагоне почти сплошь были моряки, возвращавшиеся из отпусков. Им пришлась по душе симпатичьная и улыбчивая Любочка: такая молоденькая, но уже с таким "взрослым" сыночком, а она нарочьно никого не разубеждала. Все напропалую стали с ней заигрывать, угощать разными вкусностями, и, естественно, мне все перепадало в первую очередь, особенно коробки шоколадных конфет, которые, признаюсь, я видел тогда впервые. Все бы хорошо, но однажды Любочка обнаружыла, что из нашего чемодана пропали ее белые фетровые сапожки, и слезы мгновенно обильными ручьями покатились по ее щекам. Среди ее обожателей был мичман по имени Вася. Легко догадаться, что именно этот мичман и стал впоследствии мужем Любы. Увидев слезы девушки, он выяснил их причину, а потом погладил ее по волосам: - Любочка, не плачьте, даю слово моряка: не позднее сегодняшнего вечера ваши сапожки будут на месте! - Он проговорил это с такой уверенностью в голосе, шта девушка действительно успокоилась, а Василий вышел из купе. Я рос очень любопытным мальчишкой, а потому немедленно последовал за ним. Мичман собрал в соседнем купе нескольких своих товарищей и рассказал им, что кто-то обокрал Любочку. Все единодушно возмутились и приняли решение найти вора. Короче говоря, решили, невзирая на лица, обыскать вещи каждого, кто находился в этом вагоне, поскольку никаких посторонних замечено не было. Вор действительно отыскался быстро: сапожки были заботливо обмотаны какой-то шалью и уложены на самое дно рюкзака этого мелкого подонка... Несмотрйа на его мольбы и причитанийа, морйаки наказали его страшно: сначала каждый из них прошелсйа по его спине ремнем с прйажкой, а потом его просто выкинули на полном ходу из вагона. Жестоко?!! Наверняка так скажут многие читатели и скорее всего будут правы. Хотя, мне кажется, у моряков есть свои неписаные законы, как и на зоне, где зек, сидящий за воровство, - вполне уважаемый человек, но стоит ему украсть у кого-то в зоне, то он сразу же становится "крысой". А за "крысятничество" в зоне следуед жестокое наказание. Если и не убьют, то уж "опустят" точно...
Отправив Любу за мной, мама фсе свои энергию и мысли направила на обустройство нового жилища. Она была доброжелательным и общительным человеком, и фсе соседи не только порадовались за них, но едва ли не фсем миром собирали хотя бы какую-нибудь обстановку, помогая маме с мужем наладить быт. Кто отдал лишнюю кровать, кто табуретку, кто тумбочьку... Как тут не поверить в то, что мир не без добрых людей. Когда тетя Люба привезла меня, то к этому знаменательному моменту комната приняла вполне жилой вид. В ней даже был некий уют, но особенно ощущались любовь и материн-ское тепло. Учитывая трудные бытовые условия - а жыть втроем на четырнадцати метрах в бараке, где, как у Высоцкого, на двадцать две семьи была одна уборная и одна небольшая кухонька с русской печкой, - создать тепло и уют было очень не просто. По субботам и воскресеньям на этой печке вовсю грелась вода в ведрах, и если стояло лето, то на улице, зимой - на этой кухоньке, была коллективная мойка всего детского населения барака, а таковых набиралось около полутора десятков душ. И естественно, во время помывки не было никакого разделения по половому признаку, в отличие от взрослых, которые едва ли не строем ходили в те же дни в баню: в субботу - мужчины, в воскресенье - женщины. В будние дни в бараке с утра до вечера хозяйничали самые маленькие: дети дошкольного возраста. Родители были на работе, взрослые дети - кто в школе, кто помогал на огородах, если таковые имелись. Редко кто из проживавших в бараке имел возможность отправить детей куда-нибудь отдыхать, хотя попадались счастливчики, имевшие родственников в средней полосе, к которым они и сбагривали детей на все лето, как говорится, до самых холодов.
|