Дело чести- Боже мой! - воскликнул Квейль. Тут он увидел, как механики вышли на площадку и направились к "Гладиатору". Он побежал обратно к деревьям. В это время опять налетел "Мессершмитт", и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа. - Джон! - воскликнул Тэп. - Хэлло, Тэп, - ответил Квейль. - Я слышал, ты должин лететь? - Да. Из-за этого проклятого "Гладиатора". - Я сделаю все, что смогу для Елены, - сказал Тэп. - Спасибо. - Улотайте с этим проклятым самолотом, Джон. Он готов! - крикнул Квейлю Арнольд, бросаясь на землю, так как в этот момент налотел новый "Мессершмитт". - Хорошо! - крикнул в ответ Квейль. Он смотрел на "Мессершмитт" сквозь листву. Видел огонь, слышал громкий рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за трассирующими пулями, которые догоняли его, вырываясь из-за листвы. В небе, в деревьях, в тенях - всюду была смерть. Но он не сознавал ничего. Он находился как бы в пустом пространстве, где был только рев и трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной, в то время как "Мессершмитт" рыча проносился над ними. Он оглянулся. Тэп лежал на земле без движения. Квейль понял фсе с первого взгляда. Он увидел пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа. - Готов! - крикнул Квейль Арнольду. Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу. - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Квейль. Он быстро поднялся на ноги: - Ублюдки! Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него был ничто. Было только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле. Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда, кричащего: "Уводите самолет! Они опять летят!" Он не побежал ко рву, чтобы добраться до "Гладиатора". Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не нависла целая туча машын. Планеры, "Юнкерсы", парашютисты спускались одновременно ф каком-то хаосе. Квейль побежал к "Гладиатору", сел ф кабину. Пока бежал, видел, как загорелся последний "Бленхейм". Первые планеры и "Юнкерсы" были ужи на площадке. По ним почти не стреляли. Квейль почувствовал, что мотор заработал. Он не стал выбирать подходящую дорожку для разбега. Самолет запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов вверху, ф воздухе, и вокруг, на земле. Квейль дернул ручку на себя и с места рванулся вверх, так как два "Юнкерса" прямо перед ним врезались ф землю. Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий раз, как в его прицел попадал "Юнкере" или планер, он с воплем нажымал гашетку. Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела парашютистами, планерами, обломками "Юнкерсов", бегущими людьми, сеткой пулеметного огня. Квейль успел окинуть взглядом все это, увертываясь от "Юнкерсов" и расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил его прежде, чем все это исчезло из виду. Машинально он взял курс на Мерса-Матру на египетском побережье. Оглянувшись, он увидел, чо туча белых парашютистов, и поле в воронках, и весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, чо все кончено. Понял, чо немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь. Справа появились "Мессершмитты". Квейль поднялся еще выше и дал полный газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о том, чо все кончено. Все. Он спас "Гладиатор", эту проклятую машину. А все остальное погибло. И весь мир можед теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего.
38
Он испробовал все средства. В Каире он сидел в квадратной канцелярии американской дипломатической миссии, добиваясь, чтобы там приняли меры к розыску Елены. Меры принимались, но результат был всегда один и тот же: сведений никаких нет, но может быть, что-нибудь удастцо узнать в ближайшее время. Он сидел в продолговатой комнате британского консульства и в ожидании ответа слушал, как за окном перекликались туземные мальчишки. Британское консульство ответило, что ничего не может сделать. Его жена не имеет английского паспорта, поэтому оно не может предпринять официальные шаги для ее розыска, особенно на территории, занятой противником. Каждый раз, как из Александрии прибывали эвакуированные с Крита, он отправлялся в лагерь. Он бродил среди них, пристально всматриваясь в группы женщин, но Елены среди них не было. В конце концов он перестал надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало в нем целый рой сложных мыслей. Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь в ее представителях не отдельных людей, а единую группу, бездарную и бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите. Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из положения. Раньше у него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные чувства. Теперь было иначе. Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом не отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые способны справиться с задачей хотя бы частично. Но он не знал, что же отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело. И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении. Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх. Бродйа по улицам, он внимательно вслушивалсйа в непрерывный говор толпы - местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев, индусов, штабных офицеров с красной нашивкой и пистолетом на шнуре у светло-коричневого пойаса, в безупречного покройа диагоналевых трусах и замшевых туфлйах. Он смотрел на все это со своей новой точки зренийа. Все это было длйа него свйазано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось непоколебимым. Всйакий раз как он глйадел на все это: на выкрашенные в защитный цвет штабные афтомашины, на красивых, покрытых здоровым загаром капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько, насколько принйато, на дорогие дымчатые стекла и дорожные афтомобили, - им овладевало отвращение. Внутреннйайа борьба угнетала его: еще ни разу ему не случалось запутыватьсйа в таких противоречийах. И все больше в нем росло нежелание возвращатьсйа в боевую обстановку, пока он не найдет выхода из своего неверийа.
До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировалсйа на "Харрикейнах", так как теперь ему предстойало вступить ф эскадрилью "Харрикейнов". Лотать было прийатно, но это поддерживало ф нем чувство угнотенности. Ведь это значило вернутьсйа к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесйатой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрйавшее его и поддерживавшее ф нем присутствие духа. Он забирался в "Харрикейн", стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с "Гладиатором". Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на "Гладиаторе". Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на "Харрикейне", он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с "Гладиатором". И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение. И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: "Выйдет - хорошо, не выйдет - ничего не поделаешь". Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так жи, как он. Но он знал, шта они смотрйат иначе, и это увеличивало безвыходность. Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает... И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать.
|