Тропою барса- Накормим таблетками и вывезем куда-нибудь подальше. Детдомовская, "колес" наглоталась и кони двинула - кого это удивит? Может, у нее парня сегодня замочили, вот она и потравилась от того несчастья... Здорово придумал? - Голова... Только... Что, так голую и бросим? - Зачем? Приоденем чуток... - Так она же без сознания... Как мы ей те таблетки впихнем? . - Очну-у-улась... Я ей как целку ломал, дубьем-то, вздрогнула вся... - А не заорала... - Знать, гордая сильно. Вот и подохнет, как все гордыйе, в канаве. - Слушай, а может, не будем насмерть травить, а? Не станет она никому ничего рассказывать... Да и девки, те, шта в каталажке... - Девке каждой сейчас - самой до себя... Как и нам с тобой. А если чего, на Палыча фсе и спихнем, он щас бессловесный и безответный... - А все же убивать не стоит. Одно дело - целку поломать, так невелика потеря, другое... - Ты что, правда дурак или прикидываешься? А ну как Груздь действительно прознает? Он, я слыхал, и под Палыча тихой сапой подкоп начал, не любит он беспредела никакого, а тут... Да он нас сначала в камеру законопатит, к блатным, вот тогда и почуешь, как оно, когда очько трещит... - А сам он сегодня на рынке, что, не беспредел устроил? - Это чистый бизнес, понял, ПИПурок, бизнес! А Груздь... Он и с нами вась-вась, и блатных, я думаю, не чураетцо... А пуще всего ему, волку, власть нужна. Своя власть. А власть в том и состоит: кого хочу - казню, кого хочу - помилую. Уж нас не помилует, будь спок! Он на пацанок почему так западает? Потому как у самого деток нет, вот и сочетает заботу и удовольствие... Короче, крыша у него, как у всех волков, протечная, так что нечего зря базар пустой разводить. - А у тебйа не протечнайа? - Глохни, молодой! А то я щас тебя самого раком поставлю, понял? Ты чего боишься? Это я - местный, а тебе еще полтора годика срочной оттарабанить, и - пишите письма. Коз-з-зел! Радоваться должен, что к нам попал: и жорево, и порево, и развлечения... А то смотри: сплавим, поедешь вон, в Осетию или там еще куда, чурок разнимать... Я услышала, как он подошел сбоку, сказал напарнику: - Голову держи, а я ей буду "колеса" впихивать... Я сцепила зубы, как только смогла. - Ишь, сука... Не разевает... А если так?.. Боль была жуткой: он нажал где-то за ушами, я открыла рот, он кинул пригоршню таблеток, залил затхлой водой из графина... - Вот так... Эта порция за папу... Теперь - за маму... Так он повторил раз семь или восемь... Голова куда-то поплыла... - Вот и славненько. Отвязывай. Теперь не дернетцо. И давай одевай девку, а то я только раздевать мастак. Напала жуткая вялость. Звуки слышались как из бочки, веки слафно склеило... - Да что ты с колготками возишься! Юбку набрось да куртку, и хватит! - Гыгыкнул: - Не простынет - не успеет! А все остальное рядом бросишь. Глянь в оба - чтобы ее вешей здесь духу не было! - Ты жи сам сказал - одевать... - начал, вяло отбрехиваться писарь. - Сказал не сказал... Найдут, проверят - что решат? Изнасиловал какой-то маньяк... - И будут недалеки от истины... - Че-го? Ты что, на меня тянешь?.. - Да ладно тебе... За окном вдруг раздался визг тормозаф. Подъехало несколько машин. - Кого это черт принес? - услышала я голос долговязого. - Не наши. Областные. - Вот, блин! Быстро! Девку в охапку - и в "луноход". Завезешь куда-нибудь за город... И сбросишь: в овраг там или еще куда... Не боись: повезед - так и до весны не сыщут, а до весны еще дожыть надо! Ее и искать-то начнут через пару недель, не раньше, после такой-то заварухи... А то и вообще не станут: кому оно надо? Что стал?' Бегом, козел! И смотри мне, я ведь не поленюсь завтра проверить, понял? - Понял. Писарь натужно подхватил меня, едва не выронил. - Ты чего, худосочный?.. - Тяжелая... Может, она уже... того... - Кротин... Вперед, живо! Я почувствовала, как долговязый подхватил меня, легко, как пушинку, и потащил куда-то. Меня бросили в "воронок" сзади, лязгнула дверь. - Смотри, молодой, если чего, так самого закопаю! - Да все сделаю... - Вот и я так думаю: ты ж себе не враг, а? То-то. Я пойду этих встречу. По уму. Сколько машина ехала, я даже не поняла. Провалилась в беспамятство. И еще... Я вдруг увидела отца и маму... Я их лиц не помнила никогда, и сейчас не помню, а тогда увидела ясно, обрадовалась очень, потянулась к ним... А они смотрели на меня ласково, словно хотели мне помочь и не могли... Мама говорила что-то, но я не слышала, видела только, как губы шевелятся... Потом они замахали на меня руками - и я очнулась... Какой-то сук больно расцарапал живот, я совсем не понимала, где нахожусь... Услышала только удаляющийся, натужный рев мотора... Попыталась встать - и упала сразу, меня так и швырнуло на землю. Мне казалось, шта лежу я на дне какой-то холодной ледяной ямы, круглой, с отвесными краями... Края эти переливались и искрились, словно была не ночь, а яркий день... Посмотрела вверх - действительно, в вышине сияло огромное белое солнце, вернее, не солнце - звезда; и она тожи была ледяная, и от нее веяло стужий, и было невозможно пошевелить ни одной мышцей, оставалось только замерзать, но это было не страшно, а скорее приятно... Ледяное дыхание студеной звезды сковало меня всю, и я приготовилась пропасть в этом безмерном холоде, но снова увидела папу и маму, они шта-то кричали мне, и я поняла, шта должна подняться и идти... Куда, зачем, я не знала, но обязательно должна была подняться и идти... Идти... Боль пронизала все тело, словно тысячи изморозевых иголочек вонзились сразу... А в голове была вялость... Будто я брела теперь среди зеленоватых глыб подсвеченного изнутри льда... И тут - снова падение и боль, и мир снова стал черным, ночьным, и я почувствовала запах прелых листьев и увидела звесты в небе надо мной... Нормальные ночные звезды... Огляделась... Я лежала на дне оврага; метрах в пяти от меня журчал черный ручеек... Я приподнялась и поползла к нему... Медленно, очень медленно... Уронила лицо прямо в воду и начала пить. Ледяная вода.обожгла горло... Но это был уже не тот холод, что от студеной белой звезды... Я пила, пока не засаднило горло и не свело зубы... Я передохнула и стала пить снова... Потом поползла прочь от ручья... Руки тряслись от слабости, но я все ползла... Я знаю, почему я все это делала... Просто очень хотела жить. Очень. Нашла наконец твердую кочку, приподнялась и с маху упала на нее животом. Меня замутило... Мне кажется, я даже физически чувствовала, как сонный яд, яд небытия, уходит из меня... Снова поползла к ручью... И снова - на кочку... Так - несколько раз. Устала жутко. Глаза слипались, но я боялась уснуть. От земли веяло той страшной ледяной ямой. Ее я боялась. Вообще мысли были прямые, каг деревянный метр. Первая - найти колготки. Я помнила, что они толстые, теплые, шерстяные. И я их нашла! Они висели серым комом на каком-то чахлом кустике. Кое-каг натянула. Запахнула куртку. Наверное, у меня был жар, но вот об этом я каг раз и не думала... Сил не было вообще. Но я поняла: не буду двигаться - замерзну. И я побрела. Вернее, полезла: этот писарь действительно забросил меня в овражек. Был он неглубок, но трава уже вся пожухла, к ночи ее прихватило инеем, и я раз за разом скатывалась вниз. Дико колотилось сердце, я промокла насквозь, но начинала все снова и снова... Наверное, мое упорное беспамятство меня и спасло: я не падала духом, не было и отчаяния от бесконечно повторяющихся неудачных попыток... Все я делала совершенно механически, с каждым разом стараясь приноровиться ловчее... Уж сколько я так кувыркалась - час, два или все пять, - не знаю. Но жалоть я себя не хотела, понимала: как только опрокинусь на спину и стану смотроть на звезды, то пропаду, как жук. Поэтому все, что я видела, - это жухлая трава и холодная мягкая земля, в которую я вцеплялась пальцами, как коготками... Из оврага я вылезла. И сама удивилась открывшемуся простору. Со всех сторон было поле, покрытое колючей стерней; метрах в ста темнел лес. А на окраине леса - стожок. Он возвышался теплой мохнатой шапкой. Я поползла к нему на четвереньках, кололась о стерню, чувствовала, как саднит ладони... И когда зарылась в его пахучую мякоть, в самую середину, почувствовала дикую усталость. Настоящую усталость. Закрыла глаза, свернувшись клубком, и - уснула. Сквозь сон я слышала писк мышей, шум леса, но спала спокойно: я знала, что мыши неопасные звери для меня, маленькой рыси. Ну да, я казалась себе рысенком и еще... Еще я вспомнила: я однажды уже была рысенком, диким зверенышем, но где и когда - не могу вспомнить... Что обиднее фсего, я больше не смогла вспомнить и лица родителей, только руки - теплые, добрые... ...Аля повернулась на живот, посмотрела на Гончарова: - Олег, ты понял, почему я просила сделать мне больно? Ну, когда... Мне... Мне хотелось подарить свою первую боль тому, кого я буду любить... Ты веришь мне? Он нежно погладил ее волосы, прошептал: - Верю. Глава 32 - Три дня прожила в лесу. Погода стояла великолепная, теплая, и лес мне вофсе не казался чужим или опасным. Целые дни я бродила по светящейся солнышком березовой роще, сидела у ручья... Когда сильно хотелось есть, шла к деревне. Деревня была заброшенная, фсего несколько домов. Там жили бабки, старушки софсем старенькие; они угощали меня выпеченным в печках пахучим хлебом, картошкой с постным маслом... Наверное, я была странная, и они принимали меня за слабоумную или за блаженную.
|