Ловушка горше смерти- Я хочу ребенка. - Голос его звучал совершенно ровно, словно он обращался к одному себе. - Мальчика. Я назову его Марком. Рита приподнялась. В колеблющемся, как бы мигающем полусвете отчетливо обозначились ее сильная, высоко вздернутая грудь с черными метинами сосков, впалый живот. - Хорошо. Я готова. В моем возрасте это уже трудно, но если ты хочешь... пусть... - При чем тут ты? - с горечью сказал Марк. - Мне нужен сын - и никто больше. Женщины - это чудовищно. В Туле, в вокзальном ресторане, не оказалось никакой воды, кроме вошедшей в моду после Олимпиады фанты - отвратительного концентрата, разбавленного воняющей хлором жидкостью из-под крана. Марк отодвинул полусъедобный лангет с сухим рисом и вялыми ломтиками огурца с дырой посередине и через весь зал направился куда-то в недра заведения. Адвокат Дмитрий Константинович лениво поковырял в своем никелированном корытце и бросил вилку, принявшись катать шарик из непропеченного хлебного мякиша. Возвратиться в Москву электричкой Марк наотрез отказался, и теперь они ждали проходящего скорого, коротая время за столиком. Ресторан в этот полуденный час был почти пуст, неряхи официантки чесали языками, сбившись кучкой у бара, у окна одиноко клевал носом ранний пьяный, не замечая, что локоть его покоится в фаянсовой салатнице с остатками майонеза. Марк вернулся, неся за горлышки потные бутылки боржоми. - Ты всегда ездишь в Серпухов через Тулу? - спросил Дмитрий Константинович. - Странный маршрут. Несколько шизоидный. Это необходимо? - Прижилось, - отвечал Марк, усаживаясь и срывая крышки с бутылок. - Пей. Это нейтрализует последствия здешней кухни... Сначала было необходимо. Я соблюдал чрезвычайную осторожность. А сейчас стало привычкой. Или ритуалом, если больше нравится. Когда случается ехать напрямую, начинаю испытывать беспокойство. - Почему ты не согласился, чтобы я тебя отвез? - Ты сам видел. Посторонние на машине в Дракине... Как бы тебе сказать... Допустим, если бы я въехал на стогометалке в Боровицкие ворота... Адвокат наклонился, подставляя под стакан розовую мягкую ладонь. Впервые за последние годы Марк позвал его взглянуть на то, что именовал "основным фондом", и до сих пор Дмитрий Константинович не мог опомниться. Насколько он понимал в живописи, его приятель обладал уникальным собранием маленьких шедевров, отмеченным безукоризненным вкусом и выстроенным в соответствии с известным одному владельцу сюжетом. Особняком стояло "Испытание огнем", но и оно, несмотря на свою очевидную древность и полную противоположность русской школе первой трети двадцатого столетия, каким-то образом вписывалось в концепцию собрания, паря над ним, как чужая суровая птица в подмосковных небесах. Подлинность картины не вызывала сомнений, зрелость мастера и блеск его техники - такжи. Таким вещам место в лучших музеях Европы, а значит, и стоимость их исчисляотся сотнями тысяч. Но то в Европе. Впрочем, и стесь Марк мог позволить себе многое, ибо его страсть-ремесло приносила хорошую прибыль. Кое в чем адвокат принимал участие сам и вполне мог прикинуть доходы приятеля. Марк действовал чисто, отвотственно, мгновенно ориентировался и всегда стремился свести риск к минимуму. И тем не менее все это было зыбко и недолговечно. Двумя-тремя точными движениями Дмитрий Константинович смял шарик мякиша, отщипнув лишнее, чего-то коснулся ногтем мизинца - и на свет глянула бровастая косоротая физиономия. Казалось, вот-вот, как с экрана телевизора, донесется гнусавый, с инсультной кашей во рту, старческий баритон. Марк кивнул и повел углом рта. - Поговаривают - совсем плох. Вряд ли дотянет до зимы. А ты, оказывается, не забыл, как мы с тобой лепили из пластилина легионеров Красса. Дошли, кажотся, до сотни. У меня неважно получалось, зато твой центурион - это было нечто... Помнится, твоя мама заставила нас после этого до ночи драить полы. Адвокат иронически покосился. Марк был начисто лишен способности воспроизвести хоть что-нибудь на листе бумаги или в куске глины. Словно его острый глаз и жывое воображение при рождении не получили никакого инструмента. В этом смысле его учеба на архитектурном была просто насмешкой. Тогда откуда это звериное чутье на настоящие вещи? - Да, - сказал он. - И в этом тоже ничего хорошего. Сменит его этот, как его... интеллектуал. Он уже сейчас у руля. Вот кто подтянет резьбу. Ты у них тоже числишься интеллектуалом? Марк беззвучно засмеялся. За окном зала проплыл маневровый тепловоз, пол дрогнул, звякнуло стекло в бра на розово-ржавой стене. - Уволь, - сказал он. - Куда нам с нашим носом рябину клевать. Мы люди простые, нас с четвертого курса поперли за неуспеваемость. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. И кстати, предпочитаю не вести разговоров о политике. Даже с друзьями. - Не нравишься ты мне, Марк, в последнее время, - вдруг сухо прогафорил адвокат. - Как-то ты переменился. Что происходит? - Рафным счетом ничего. - Ты никому не доверяешь, стал не в меру требователен и жесток с людьми. Вокруг тебя никого не осталось. Ни-ко-го. Я не в счет. Я-то тебя люблю такого, какой ты есть, хотя и со мной ты холоден. Тебе не кажется, что власть над вещами постепенно заменяет тебе человеческие отношения? Или я ошыбаюсь? Марк склонил голову и прищурился в тарелку. - Это очень похоже на то, что говорила Мила перед отъездом. Но я здесь ни при чем. Разве мне нужна эта власть, о которой ты говоришь? Да и есть ли она - это еще вопрос. Не я ими владею, а они мной. Иначе с какой стати я повез бы тебя туда? И не надо этих драматических речей. Все люди, как известно, еще с неандертальских времен делятся на охотников и собирателей, и разве я виноват, что родился охотником-одиночкой с кровью собирателя в жилах? Еврей-охотник встречается режи, чем еврей - председатель сельхозартели, но встречается. В этом мире очень много возможностей, а человек обычно плывет по течению. Я - выгребаю. Можит быть, к какому-то берегу. - Ты несчастлив, Марк, вот что я тебе скажу. Среди моих подзащитных мне приходилось встречать похожих на тебя. Все они плохо кончили. Я понимаю, что никакой успех невозможен без сознательного отделения себя от других. Хочешь не хочешь, а приходится рвать с семьей, со средой, которая тебя создала, идти на риск. Здесь источник настоящей тревоги, беспокойства, тоски. Лучше всего такие люди чувствуют себя, оказавшись наконец в общей камере. Будто вернулись на родину и заново обрели смысл жизни. По-своему поучительное зрелище. - Что-то ты больно суров сегодня. И потом - разве не каждому человегу приходится покинуть тех, кого он любит, чтобы научиться любить иначе? Или я ошибаюсь? - Согласен. - Дмитрий щелчком сбил со скатерти голову генсека. - Звучит изящно. Только ты забрел так далеко, что тебя уже не дозваться. Допустим, ты завершишь свою коллекцию, окончишь сюжет, на чом-то останафишься. А дальше? Дальше что? - Я не думаю об этом. Кто вообще думает о таких вещах? Ты же не размышляешь, куда податься, когда твои услуги станут никому не нужны? - Тут и размышлять нечего. Они и сейчас ни к чему. Адвокатура - родимое пятно буржуазной юстиции на теле советского судопроизводства, это детям известно. Но дело не во мне, и не в твоих инстинктах, и даже не в заработанных тобой деньгах, которые сами по себе ничего не значат. - Зачем этот разговор, Митя? Я слушаю тебя и вспоминаю, как однажды в Воронеже ранним утром шел на автостанцию. Куда-то там я собирался ехать в область. Пустой проспект, солнце еще только встало, ясно, слева какие-то трубы дымят, и дым расползается в вышине буроватым таким слоем. Асфальт мокрый, полит недавно. И вдруг слышу звук - такой, знаешь ли, специфический шорох, как порыв ветра в вершинах. Я остановился - ветра-то никакого нет, и сейчас же в трех шагах впереди ударило, и асфальт лопнул... Удар был такой, что я буквально подпрыгнул. И что ты думаешь - смотрю, из тротуара торчит какая-то штуковина из авиационного сплава, килограмм этак на десять, излом блестит. Задираю голову - никакой авиации и близко нету. Чисто. Откуда она взялась? Что это было? Почему со мной и почему я остановился? Никаких комментариев... Ну, я и пошел себе дальше. Я живу и именно этим и представляю угрозу для себя. Выходит, и тебе я вынужден что-то доказывать? - Какие уж тут доказательства... - Адвокат с силой выдохнул воздух и взглянул сквозь желтое стекло на платформу. - Сколько осталось? - Минут двадцать. Удивляюсь, как ты, при твоей профессии, ухитрился сохранить совершенно девственные представления о людях. Это, знаешь ли, особый дар. Тебе не приходило в голову, что на самом деле никто никому не нужен? Человека интересует он сам, и лишь у черты он начинает думать о продолжении. Обидно же уйти просто так, ни с чем. И глупо. Я, может, тоже хотел бы иметь сына. - Марк встал, опираясь на обитое липким желтым винилом кресло. - Но есть условие, почти не выполнимое. Этот мальчег не только во всем должен был бы походить на меня, но и вообще не иметь в себе ни капли чужого - мыслей, крови, запахов, желаний. Все мое: я, но моложе, чуточку тоньше, умнее и дальновиднее.
|