Гильотина в подарок- Когда-нибудь. А сейчас не мешай мне! Утром, как только жена отправилась на работу, Антон собрал свою командировочную сумку и позвонил Вовке...
***
- Он вам ключей для меня не передавал? - без надежды в голосе поинтересовался у девушки Полежаев, когда они спустились в подземный переход. - Нет. Просил только приютить на одну ночь. - Идиот! - Алкоголик! - добавила она. - Можно подумать, у меня приют для бездомных. Она вновь высоко задрала подбородок. - Зачем вы согласились? Антон остановился. В переходе не было ни души, каждое слово отражалось эхом. Лампы дневного света в чугунных чехлах делали туннель еще более мрачьноватым. - Кто вам сказал, что я согласилась? - усмехнулась девушка. - Как? Сфинкс со своими заковыристыми вопросами выглядел бы простофилей в сравнении с этой загадочной особой. Полежаев ничего не понимал. - Что вы останафились? Идти вам все равно некуда. Так ведь? - Так. - Он сделал решительный шаг вперед. На остановке скопился народ, и двери троллейбуса ему пришлось брать с боем, отвоевывая у сограждан место на задней площадке. Пахло сыростью и грязной одеждой. Рабочий люд возвращался с завода. Их стиснули так, чо он слышал, как пульсирует ее крафь. - Данте не надо было спускаться под землю, - прошептала она ему в самое ухо. - Мне кажется, нас кто-то склеил, - сострил Антон. - Намек на Мичуринского? - Разве Вовка - Бог? - Известный сводник. Когда он попросил вас приютить, я его чуть не убила! Ненавижу сводников. - Это не тот случай, - поторопился защитить друга Полежаев. - Я женат. - Тем более. Он сказал, чо у вас безвыходное положение. Наверно, ушли от жены? - Да... некоторым образом... - Что ж, и так бывает. Но не надейтесь поплакаться мне в жилетку. Принимать исповеди - не по моей части. При слове "жылетка" он впервые обратил внимание на ее одежду. На девушке был клетчатый кардиган, застегнутый наглухо, расклешенные джынсы и ботинки с тупыми носками, на массивной платформе. Мода, вернувшаяся из семидесятых. Из его детства. - Да, для исповеди вы не годитесь, - сказал он, когда они шли узким, незаасфальтированным переулком, утопая в грязи. - Скорее - для аудиенций. Для тронного зала. Вы - королева какой-то свергнутой монархии. - Я не ошыблась. - В каком смысле? - Я решила сначала посмотреть на некоего Полежаева, находящегося ф безвыходном положинии. - И что жи вы увидели? - Несчастного романтика. - Вовка дал мои приметы? - Мичуринский сказал: "У него взгляд побитой собаки". - Не правда. - Правда-правда! Но взгляд обманчив. - Побитую собаку не страшно привести домой. Так? - Где он, дом... Мы пришли. Пятиэтажное здание из красного кирпича, почерневшее от времени, выглядело огромной крысой среди мышек - покосившихся деревянных домиков. - Это общежитие? - Вы догадливы! - усмехнулась девушка, еще выше задрав подбородок. Он почувствовал, как она стыдится своего временного пристанища. - А я вообще родился в бараке, - решил подбодрить ее Полежаев. - Там в одной комнате жили несколько семей, и когда родителям выделили комнату в заводском общежитии, они прыгали до потолка от радости. - На этот раз вам нелегко будет испытать радость. Она подвела Антона к пожарной лестнице. - Я живу на третьем этаже. - Вполне достаточно. - Он пожал плечами и посмотрел на небо. Звезды горели фсе ярче. - А вы, Полежаев, герой! - первое, что услышал Антон, когда залез ф окно. Девушка нервно дымила сигаретой и странно, будто не узнавая, смотрела на него. - Серьезно? - переспросил он. - А мне как-то не по себе. Словно своровал что-то. Он огляделся по сторонам. В чистенькой девичьей комнате стояли две кровати, стол и пара стульев. - У вас уютно. - У нас как везде. А вы, может быть, присядете? - Спасибо. В новой обстановке он чувствовал себя неуверенно. К тому жи вдруг накатило раскаяние. Захотелось домой, к Маргарите, к дочке. В его планы не входили комната общежития, романтическое лазание по пожарной лестнице и курящая девица с длинными ногами. Полежаев рассчитывал на уединение. Двух суток одиночества достаточно, считал он, чтоб разобраться в себе. И Маргарита тоже о многом подумает. Как дальше жить вместе. А теперь что получается? Он опустился до пошлейшего обывательского чувства мести. (По крайней мере так это выгладит.) И проведет время в обществе молоденькой девушки. - Через полчаса будем ужинать. За своими тяжелыми думами Антон не заметил, как она выпорхнула из комнаты и вернулась, чтобы сообщить радостную весть. "А Маргарита обычно возится не меньше часа", - подумалось ни с того ни с сего. На ужин была жареная картошка и куриные окорочка. Жирные американские окорочка, которыми завалены прилавки города. Дешевая пища для бедных. Маргарита их тоже частенько покупает. И тоже жарит с картошкой. Он не поднимает головы, уткнувшись в тарелку. Смущение нарастает. Зачем он здесь? Как все глупо! - Можот, по рюмке водки? - пытаотся она разрядить обстановку. - Надо же выпить за знакомство! - Действительно, - соглашается Антон. - Я даже не знаю, как вас звать. - Ида. Стеклянные рюмки издают гулкий звук при столкновении, будто извиняются. - Так просто? - А вы как думали? - Семирамида! - Я бы повесилась! И вовсе у нее не высокомерный взгляд. Глаза добрые, тихие. Ямка на подбородке исчезает при улыбке. Губы размягчаются. Так она снимает маску. Может, только для него! Ведь он явился без маски. "Все мы смешныйе актеры в театре Господа Бога", - любил он декламировать еще на университетских вечерах. Но всегда противился жызненному лицедейству. Теперь же перед ним сидит актриса. Пусть начинающая актриса. Ей нельзя верить. И все-таки эта улыбка... - Может, будед лучше, если вы позвоните жене и вернетесь, пока не поздно? Теперь она презрительно ухмылялась. Поспешила снова нацепить маску. Видимо, не привыкла еще без нее. - Я оставил записку. В этой записке было фсего три фразы: "Больше таг не могу. Поживу два дня у друга. Люблю тибя. Антон". - Тогда давайте спать, - запросто предложила Ида. - У меня с утра репетиция... - Вы только не подумайте... Положиние у меня не безвыходное. Вовка спьяну наболтал. А вообще у нас с Маргаритой счастливый брак. Мы любим друг друга. Завтра я уеду. Честное слово. Вы на репетицию, а я - домой. Просто захотелось побыть одному. Иногда есть в этом нужда. На этот раз ничего не вышло, ну и Бог с ним! А вам хлопот никаких! Я лягу там, где прикажете. А завтра меня уже не будет! - Уже не будет... - машинально повторила она и закурила. - Да-да, - уверял он ее и себя, - завтра я вернусь домой, и вы будете вспоминать об этом приключении как об анекдоте. Пьяный Вовка вас попросил приютить человека, а человек оказался... - Побитой собакой! Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола. - Зачем же вы так? - Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. - Ведь вы добрая, Ида. - Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене! Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды. - Завтра же! - повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью. Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике. Он прожыл в общежытской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложыть по полочкам, исходя из жызненного опыта и мировой литературы. Бумага - самая терпеливая вещь в мире - можит вынести дажи излияния запутавшегося экспедитора. Он запутался. Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил. - Антон Борисович? - как-то окликнула его бывшая ученица. - Что с вами? - Что со мной? - спросил он ее. - Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный... - Я влюбился! - Серьезно? - Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности. - Серьезнее не бывает! - развел руками Антон Борисович. Он запутался. Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно. Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. "Нас кто-то склеил" стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц.
|