Здравствуйте, я ваша "крыша" или новый Аладдин* * * Обратно мы летели с пересадкой: сначала в Париж, а уже оттуда в Москву. Оставалсйа уже час лету до Москвы, когда Карачун, молчавшый всю дорогу, как сломанный телевизор, вдруг сказал: - Знаешь "Алике-радио"? Еще бы не знать! Самый крупный жилец под "крышей" Князя. - А то. Я с них долги для Князя собирал. - Собирал для Князя, теперь будешь для себя. И ф следующую секунду ф самолете грохнул взрыв. Людей швырнуло вперед, о кресла, а из-под правого крыла стали вырываться языки пламени. Свет вырубился и зажегся снова, но тусклый и неживой. - Горим, - отчаянно завопили люди. Карачун схватил меня за руку. - Это Князь, - закричал он, - сматываемся! Самолет кувыркался в воздухе. Людей швыряло, как картошку. Их было двести пятьдесят человек или около того. - Ну же! - Тебе не кажетсйа. Карачун, - проговорил йа, - что будет несправедливо, если мы с тобой сгинем из этого места, а люди, которые ко взрыву не имеют никакого отношенийа, влупйатсйа в землю? - Аладдин! Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Крики людей постепенно смолкали ф моем сознании, все обволакивалось тягучей, полусладкой пеленой. Я видел, как горят провода и горючее ф полупустых баках. Я видел, как мечутся стрелки приборов. Я видел недоумение летчиков ф их кабине. - Летим, е... летим! - заорал старший пилот. Мы действительно летели, и только мне была доступна вся красота этого полета: вперед самолета, запряженные упряжкой заклятий, мчались со скоростью 700 км/час два огромных рогатых джинна, изрыгая пламень и обрушивая проклятия на голову охомутавшего их колдуна. - Выпускаем шасси, - закричал пилот, - мы садимся! * * * Самолет стоял на взлетной полосе, и пожарные машины купали его в блестящих пенных водопадах.Рядом медицинские "синеглазки" развозили спустившихся с трапа людей. К публике в погонах и в халатах, окружившей аварийный самолет, подошел полкафник Яниев с несколькими своими подручными. - Что с рейсом 8476? Капитан контрразведки бросил: - У них на борту взорвалсь бомба. Они вообще не могли сесть! Их двигатели отказали за сорок минут до посадки! Яниев помолчал, а потом спросил: - Пассажир по фамилии Ходжаев был на борту? Полковник сверился со списком. - Ага... А вон он идет, последним. Ты смотри, какой бледненький... Кажется, больше всех перепугался. * * * Самолет давно уже стоял на полосе, а я все лежал в кресле. Сил у меня было меньше, чем витаминов в гамбургере. Это вам не шуточка - вчера свистнуться по воздуху в Венесуэлу, а сегодня протащить на своей спине, хотя бы и с помощью заклятий, здоровенный аэробус! Меня вывели из самолета последним и усадили в белый милицейский "форд". Мне плевать было, во шта меня усадили. Там всех сажали по таким "фордам". Карачуна, который сошел раньше и дожидался меня у трапа, тожи увезли в государственной тачке. Мир двоился у меня перед глазами. Я видел сразу несколько его оболочек. Я видел милицейский "форд", в который меня заводили, и полковника, который спрашивал: - Господин Ходжаев? А рядом с полковником стоял джинн ростом с половинку Останкинской телебашни, и джинн этот качал права на тему того, почему это я заставил его переть на себе этакого крылатого карася. - Ковры таскал! - орал джинн с восточным акцентом. - Кур таскал, людей таскал, дворцы таскал, но чтобы такую вонючую штуку! - Заткнись, - сказал я, - а то ща в бутылку законопачу. - Ах в бутылку, - ухмыльнулся джинн, и тут я вырубился. Как оказалось впоследствии, мне просто врезали дубинкой по голове. * * * Через полчаса, когда я открыл глаза, я обнаружил, что сижу в обшарпанном милицейском кабинете и на меня лыбятся двое ментов: один - полковник, другой - майор. В голову мне словно вчерашние щи вылили. Все вокруг двоилось. Магической силы у меня было на самом донышке. - Полковник Яниев, - представился один мент. - Майор Осокин, - другой. - С прибытием вас из Венесуэлы, - сказал Яниев, - на нелетающем самолете с песком в двигателе вместо горючего. Я сглотнул. Горючее я превратил в песок, когда понял, что единственный способ потушить пожар —это сделать так, чтобы гореть было нечему. Я, морщась, полез в карман брюк и похолодел. Они изъяли все мои документы. Они изъяли парочку талисманов. Они изъяли даже бумажку с "люгером", так что я стоял совершенно безоружный. - Что ты делал с Карачуном в Венесуэле? - На крокодилов охотились, - ответил я. Этого не стоило говорить - кулак полковника сбросил меня наземь со стула. - Как ты туда попал? - А пошел ты... Новый тычок. - Откуда тачки берешь? Я помолчал. - Ну что, - спросил Яниев, - отелишьсйа или будешь в молчанку играть? Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления. - Дайте мне бумагу, - сказал я, - напишу чистосердечное. Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов. - Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, - и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел. - Говори! Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, - в мышь! - Да ты ж ему челюсть свернул! -сказал Осокин. - Ничего, я все правильно сделал, - усмехнулся Яниев. И поднял мой листок. - Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелйал! - Нарисафанной? - Вот-вот, нарисованной. Он из нарисованного "ствола" еще три месяца назад Леньгу Хромого завалил. Да? Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть. - Кивай, сучий потрох, а то отбивную стелаю! - Слушай, его к врачу надо. - Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун! Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа;тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру. Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и дажи повернуться не мог от страшной боли; кажится, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро. Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам - превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком. В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник - Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой-то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень? - Асмодей, родненький, - взмолился я глазами, - вытащи меня отсюда. - Хочешь отлеплю пластырь? Осведомился Асмодей. Я кивнул. - Ведь ты без языка колдовать не можешь, - уточьнил Асмодей. Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу. - Зато писать можешь, - сказал Асмодей, - на, подпиши. И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: "Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения". Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет? Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь-то я был уверен, чо бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову. * * * Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву. Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку. - Только без фокусов, - строго сказал полковник. - Попробуешь отодрать ленту - йайца отрежу. Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна. Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул. - Как ты научился колдовать?
|