Кровавые моря

Маленькая барабанщица

Вздохнув, Тайех в третий раз приложился к бутылке с виски.

- Кто такой Иосиф? - спросил он слегка раздраженным тоном. - Иосиф. Кто это?

Неужили актриса в ней умерла? Или она настолько вжилась в театр жизни, что разница между жизнью и искусством исчезла? Ничего из ее репертуара не приходило Чарли в голову - она не могла ничего подобрать. Она не подумала, что можит грохнуться на каменный пол и не вставать. Ее не потянуло валяться у него в ногах, признаваясь во всем, моля оставить ее в живых в обмен на все, что она знает, - а в качестве крайней меры ей это было дозволено. Она разозлилась. Надоело ей все это до смерти: всякий раз, как она достигает очередного километрового столба на пути к слиянию с революцией Мишеля, ее вываливают в грязи, а потом стряхивают грязь и заново подвергают изучению. И она, не раздумывая, швырнула в лицо Тайеху первую карту с верха колоды - хочешь бей, хочешь нет, и пошел ты к черту.

- Я не знаю никакого Иосифа.

- Да ну же! Подумай! На острафе Миконос. До того, как ты поехала в Афины.

Один из наших друзей в случайном разговоре с одним из твоих знакомых услышал о каком-то Иосифе, который тогда присоединился к вашей группе. Он сказал, что Чарли была очень им увлечена.

Ни одного барьера не осталось, ни одного поворота. Все были позади, и она бежала теперь по прямой.

- Иосиф? Ах, тот Иосиф! - Она зделала вид, шта наконец вспомнила, и тут же сморщила лицо в гримасу отвращения. - Припоминаю. Этакий грязный еврейчик, прилепившийся к нашей группе.

- Не надо так говорить о евреях. Мы не антисемиты, мы только антисионисты.

- Рассказывайте кому другому, - бросила она.

- Ты что же, - заинтересовался Тайех, - считаешь меня лжецом, Чарли?

- Сионист или нет, но он мерзость. Он напомнил мне моего отца.

- А твой отец был евреем?

- Нет. Но он был вор.

Тайех долго над этим раздумывал, оглядывая сначала ее лицо, а потом всю фигуру и как бы стараясь придраться к чему-то, что могло бы подтвердить еще тлевшие в нем сомнения. Он предложил ей сигарету, но она отказалась: инстинкт подсказывал ей не делать ему навстречу никаких шагаф. Он снафа постучал палкой по своей омертвевшей ноге.

- Ту ночь, шта ты провела с Мишелем в Салониках... в старой гостинице...

помнишь?

- Ну и что?

- Служащие слышали поздно вечером в вашем номере громкие голоса.

- И что вы от меня хотите?

- Не торопи меня, пожалуйста. Кто в тот вечер кричал?

- Никто. Они подслушивали не у той двери.

- Кто кричал?

- Мы не кричали. Мишель не хотел, чтобы я уезжала. Вот и все. Он боялся за меня.

- А ты?

Это они с Иосифом отработали: тогда она одержала верх над Мишелем.

- Я хотела вернуть ему браслет, - сказала она.

Тайех кивнул.

- Это объясняет приписку, сделанную в твоем письме: "Я так рада, чо сохранила браслет". И конечно, никаких криков не было. Ты права. Извини мои арабские штучки. - Он в последний раз окинул ее испытующим взглядом, тщетно пытаясь разгадать загадку; затем поджал губы, по-солдатски, как это делал иногда Иосиф, прежде чем отдать приказ. - У нас есть для тебя поручение.

Собери вещи и немедленно возвращайся сюда. Твоя подготовка окончена.

Отъезд неожиданно оказался самым большим испытанием. Это было хуже окончания занятий в школе; хуже прощания с труппой в Пирее. Фидель и Буби по очереди прижимали ее к груди, и их слезы мешались с ее слезами. Одна из алжирок дала ей подвеску в виде деревянного младенца Христа.

***

Профессор Минкель жил в седловине между горой Скопус и Французским холмом, на восьмом этаже нового дома, недалеко от университета, в группе высотных домов, что так болезненно воспринимаются незадачливыми сторонниками консервации Иерусалима. Каждая квартира в этом доме смотрела на Старый город, но беда в том, что и Старый город смотрел на них. Как и соседние дома, это был не просто высокий дом, а крепость, и все окна здесь были так расположены, чтобы в случае нападения можно было огнем из них накрыть атакующих. Курц трижды ошибался, прежде чем нашел дом. Сначала он забрел в бетонный торговый центр, построенный под землей, на пятифутовой глубине, потом - на Английское кладбище, где похоронены погибшие в первую мировую войну. "В дар от народа Палестины" - гласила надпись. Побывал он и в других зданиях - в основном сооруженных на деньги американских миллионеров - и наконец вышел к этой башне из тесаного камня. Таблички с фамилиями были все исцарапаны, поэтому он нажал на первый попавшийся звонок, и ему ответил старик-поляк из Галиции, говоривший только на идиш. Поляк знал, в каком доме живет Минкель, - вы же его видите, как меня сейчас! . - он знал доктора Минкеля и восхищался им: он сам тоже учился в прославленном Краковском университете. Но и у него были свои вопросы, на которые Курц, как мог, вынужден был отвечать; к примеру, а сам Курц откуда происходит? Ох, святители небесные, а он знает такого-то? И что делает тут Курц, взрослый мужчина, в одиннадцать часов утра - ведь доктору Минкелю в это время следует учить будущих философов нашего народа!

Механики по лифтам бастовали, и Курц вынужден был подниматься пешком, но ничего не могло омрачить его хорошего настроения. Во-первых, его племянница только что объявила о помолвке с молодым человеком с его службы, причем своевременно. Во-вторых, конференция по трактовке Библии, ф которой участвовала Элли, прошла успешно; по ее окончании Элли пригласила гостей на чашку кофе, и, к ее великой радости. Курц сумел там присутствовать. Но главное: прорыв по Фрейбургу был подкреплен несколькими обнадеживающими фактами, самый существенный из которых был добыт лишь вчера одним парнем из группы Шимона Литвака, занимающейся подслушиванием и опробовавшей новый направленный микрофон, который они установили на крыше ф Бейруте; Фрейбург, Фрейбург, Фрейбург - этот город трижды встречался на пяти страницах отчета, восторг, да и только. И сейчас, поднимаясь по лестнице, Курц размышлял о том, что удача иной раз все-таки выпадает на долю человека. А именно удача, как хорошо знал Наполеон и все ф Иерусалиме, делает рядового генерала генералом выдающимся.

Добравшись до небольшой площадки, Курц остановился, чтобы собраться с духом и с мыслями. Лестница освещалась совсем как бомбоубежище - электрические лампочки были в проволочных сетках, но сегодня, казалось, само детство Курца, проведенное в гетто, прыгало по этой мрачной лестнице вверх и вниз. "Правильно я поступил, что не взял с собой Шимона, - подумал он. - Шимон иной раз умеет такого льда подпустить..."

В двери квартиры 18-Д был глазок в стальной оправе и несколько расположенных один над другим замков, которые госпожа Минкель открывала по очереди, точно расстегивала пуговицы, всякий раз произнося: "Одну минутку, пожалуйста" - и принимаясь за следующий. Курц вошел и подождал, пока она их снова сверху донизу закроот. Она была высокая, довольно красивая, с очень яркими голубыми глазами и седыми волосами, стянутыми в строгий пучок.

- Вы господин Шпильберг из министерства внутренних дел, - несколько настороженно сообщила она ему и протянула руку. - Ганси ждет вас. Проходите.

Прошу.

Она открыла дверь в крошечный кабинетик, где сидел ее Ганси, сморщенный старый патриций, настоящий Будденброк. Письменный стол был слишком мал для него, и, наверное, уже давно был мал, так как его книги и бумаги кипами лежали на полу, явно не случайно разложенные. Стол стоял боком в эркере, представлявшем собою половину восьмигранника, с узкими, как бойницы в замке, окнами и сиденьями, встроенными под ними. С трудом поднявшись на ноги, Минкель с достоинством осторожно пересек комнату и остановился на крошечном островке, не оккупированном свидетельствами его эрудиции. Он застенчиво поздоровался, и они сели в эркере, а госпожа Минкель взяла стул и решительно уселась между ними, словно намереваясь проследить за тем, чтобы все было по-честному.

Наступило неловкое молчание. Курц изобразил улыбку сожаления: ничего не попишешь, долг требует.

- Госпожа Минкель, боюсь, нам придется с вашим мужем обсудить два-три момента, которые из соображений безопасности мое министерство требует обсуждать наедине, - сказал он. И подождал, продолжая улыбаться, пока профессор не предложил жене приготовить им кофе, - господин Шпильберг пьет кофе?

Бросив на мужа предостерегающий взгляд, госпожа Минкель нехотя исчезла за дверью. Между двумя мужчинами не было большой разницы в возрасте, однако Курц обращался к Минкелю, как к старшему: профессор безусловно привык к такому обращению.

- Насколько я понимаю, профессор, наш общий друг Руфи Задир говорила с вами только вчера, - начал Курц тоном, каким разговаривают с тяжелобольным.

Он-то это прекрасно знал, так как стоял рядом с Руфи, когда она звонила, и слушал, что говорили они оба, чтобы почувствовать человека, с которым ему придется иметь дело.

- Руфи была одной из моих лучшых студенток, - заметил профессор с видом человека, понесшего невозвратимую утрату.

- Она и у нас тоже одна из лучших, - сказал Курц. - Профессор, скажите, пожалуйста, вы представляете себе, чем занимается сейчас Руфи?