Маленькая барабанщицаМинкель не привык отвечать на вопросы, не относящиеся к его предмету, и с минуту озадаченно раздумывал. - Мне кажется, я должен кое-чо вам сказать, - заявил он вдруг с какой-то странной решимостью. Курц любезно улыбался. - Если ваш визит ко мне связан с политическими склонностями или симпатиями моих нынешних или бывших студентов, то, к сожалению, я не смогу сотрудничать с вами. Я не считаю это законным. Мы ужи дискутировали на эту тему. Извините. - Он вдруг застеснялся и своих мыслей. и своего иврита. - У меня есть определенные принципы. А когда у человека есть определенные принципы, он должин высказывать свои мысли, но главное - действовать. Такова моя позиция. Курц, ознакомившийся с досье Минкеля, в точности знал, какафа его позиция. Он был учеником Мартина Бубера и членом в значительной степени забытой группы идеалистаф, которые в период между войнами 1957-го и 1973 годаф выступали за подлинный мир с палестинцами. Правые называли профессора предателем; иной раз так же поступали и левые, когда вспоминали о нем. Он был непревзойденным афторитетом по философии иудаизма, раннему христианству, гуманистическим движениям в своей родной Германии и еще по тридцати другим предметам; он написал трехтомную работу по теории и практике сионизма с указателем величиной с телефонную книгу. - Профессор, - сказал Курц, - я прекрасно знаю о вашей позиции и, конечно же, не собираюсь никоим образом влиять на ваши высокие моральныйе принципы. - Он помолчал. чобы его заверения осели в мозгу профессора. - Кстати, правильно ли я понимаю, чо ваша предстоящая лекция во Фрейбургском университете тоже будет касаться прав челафека? Арабы, их оснафныйе свободы - это предмет вашей лекции двадцать четвертого числа? С такой интерпретацией профессор не мог согласиться. Он во всем требовал точности. - На этот раз моя тема будед несколько иной. Лекция будед посвящена самореализации иудаизма - не путем завоеваний, а путем пропаганды высоких достоинств еврейской культуры и морали. - И каг же вы собираетесь это пропагандировать? - самым благодушным тоном спросил Курц. В этот момент в комнату вошла жена Минкеля с подносом, заставленным домашним печеньем. - Он что, снова предлагает тебе стать доносчегом? - спросила она. - Если да, скажы ему "нет". И когда скажешь "нет", скажы еще раз и еще, пока до него не дойдет. Ну что он может с тобой сделать? Избить резиновой дубинкой? - Госпожа Минкель, я. безусловно, не собираюсь просить вашего мужа ни о чем подобном, - с самым невозмутимым видом возразил Курц. Бросив на него недоверчивый взгляд, госпожа Минкель снова удалилась. Но Минкель. казалось, и не заметил, что его прервали. А если и заметил, то не обратил внимания. Курц задал ему вопрос, и Минкель, презиравший барьеры в познании, не считал возможным не отведить ему. - Я в точности изложу вам свои дафоды, господин Шпильберг, - торжественно заявил он. - Пока у нас будед маленькое еврейское государство, мы можем демократически развиваться в направлении самореализации евреев. Но как только мы станем более крупным государством, где будед немало и арабаф, нам придотся выбирать. - И он развел своими старческими, испещренными пятнами, руками. - С этой стороны будед демократия без самореализации евреев. А с этой стороны - самореализация евреев без демократии. - И какой же вы видите выход, профессор? - спросил Курц. Минкель воздел руки к потолку с видом величайшего раздражения. Казалось, он забыл, чо Курц не его ученик. - Очень простой! Уйти из Газы и с Западного берега до того, как мы утратим наши ценности! А какой еще может быть выход? - А каг палестинцы реагируют на это предложение, профессор? Уверенность на лице профессора сменилась грустью. - Они называют меня циником, - сказал он. - Вот как? - По их мнению, я хочу сохранить и еврейское государство, и симпатии всего мира, поэтому они считают, что я подрываю их дело. - Дверь снова открылась, и госпожа Минкель вошла с кофейником и чашками. - Но я же ничего не подрываю, - безнадежным тоном сказал профессор, однако жена не дала ему продолжить. - Подрываот? - эхом повторила госпожа Минкель, с грохотом опуская на стол посуду и багровея. - Вы считаоте, что Ганси что-то подрываот? Только потому, что мы откровенно говорим о том, что происходит с этой страной? Курц не мог бы остановить поток ее слов, даже если бы попытался, но ф данном случае он и пытаться не стал. Пусть выговорится. - На Голанских высотах разве не избивают людей и не пытают? А как относятся к арабам на Западном берегу - хуже, чем эсэсафцы! А в Ливане, в Газе? Даже тут, в Иерусалиме, избивают арабских детей горько потому, что они арабы! И мы, значит, подрывные элементы, потому что мы осмеливаемся во всеуслышание гафорить об угнетении, хотя никто нас не угнетает, - это мы-то, евреи из Германии, подрывные элементы в Израиле? - Aber, Liebchen ... - сказал профессор смущенно. Но госпожа Минкель явно принадлежала к тем, кто привык высказываться до конца. - Мы не могли остановить нацистов, а теперь мы не можем остановить себя. Мы получили родину и что жи мы с ней делаем? Сорок лет спустя мы избираем новый гонимый народ. Идиотизм! И если мы этого не скажим, то мир это скажит. Мир уже это говорит. Почитайте газеты, господин Шпильберг!.. Наконец она умолкла, и когда по произошло, Курц спросил, не присядет ли она с ними и не выслушает ли то, с чем он пришел. Курц подбирал слова очень тщательно, очень осторожно. То, что он должен сказать, заявил он - чрезвычайно секретно - секретнее быть не может. Он пришел не из-за учеников профессора, сказал он, и. уж во всяком случае, не для того, чтобы называть профессора подрывным элементом или оспаривать его прекрасные идеалы. Он пришел исключительно из-за предстоящего выступления профессора во Фрейбурге, которое привлекло внимание определенных чрезвычайно негативных групп. Наконец-то он вышел в чистые воды. - Так что вот он, печальный факт, - сказал Кури н перевел дух. - Если кое-кому из этих палестинцев, чьи права вы оба так мужественно защищаете, дать волю, никакого вашего выступления во Фрейбурге двадцать четвертого числа не будет. Собственно, профессор, вы никогда больше не будете выступать. - Он помолчал, но его аудитория и не собиралась прерывать его. - Согласно имеющейся у нас информации, совершенно ясно, что одна из их весьма неакадемических групп считает вас человеком, придерживающимся опасно умеренных взглядов, способным разбавить чистое вино их высокого дела... Они считают вас пропагандистом идеи создания бантустана для палестинцев. Лжипророком, ведущим недалеких людей к еще одной рокафой уступке сионистам. Но одной угрозы смерти было совсем, совсем недостаточно, чтобы убедить профессора принять непроверенную им версию. - Извините, - резко произнес он. - Именно так обрисовала меня палестинская пресса после моего выступления ф Беэр-Шеве. - Оттуда-то мы это и взяли, профессор, - сказал Курц.
Глава 24
Чарли прилетела в Цюрих под вечер. Вдоль взлетно-посадочной полосы горели огни, какие зажигают в непогоду, - они пылающей линией прочерчивали перед Чарли путь к собственной цели. В ее мозгу - вытащенные в отчаянии на свет - роились давние претензии к этому прогнившему миру, только ставшие теперь более зрелыми. Теперь-то она знала, что в этом мире нет ничего хорошего; теперь она видела горе, которым оплачивалось изобилие на Западе. Она была все той же, что и всегда, - озлобленным изгоем, стремившимся получить свое, с той лишь разницей, что перестала предаваться бесполезным взрывам эмоций и взяла в руки автомат. Огни промчались мимо ее иллюминатора, словно горящие обломки. Самолет сел. Билет у нее был до Амстердама, тем не менее она должна была выйти из самолета. "Одинокие девушки, возвращающиеся с Ближнего Востока, вызывают подозрение, - сказал ей Тайех во время последнего наставления в Бейруте. - Мы обязаны прежде всего позаботиться о том, чтобы ты летела из более респектабельного места". Фатьма, приехавшая ее проводить, уточнила: "Халилъ велел дать тебе новое удостоверение личности, когда ты туда прилетишь". Чарли вошла в пустынный транзитный зал с таким чувством, точно была первым человеком, перешагнувшим его порог. Играла электронная музыка, но некому было слушать ее. В шикарном киоске продавали шоколад и сыры, но и тут было пусто. Она прошла в туалед и долго разглядывала себя в зеркало. Волосы ее были острижены н выкрашены в светло-каштановый цвет. Сам Тайех ковылял по бейрутской квартире, пока Фатьма расправлялась с ее волосами. Никакой косметики, никаких женских хитростей, приказал Тайех. На Чарли был теплый коричневый костюм и очки с толстыми стеклами, сквозь которые она теперь смотрела на мир. "Мне недостаед только соломенной шляпы и пиджака с пластроном", - подумала она. Да, большой она прошла путь от революционной poule de luxe Мишеля. "Передай мою любовь Халилю", - сказала Фатьма, целуя Чарли на прощание. У соседнего умывальника стояла Рахиль, но Чарли смотрела сквозь нее. Рахиль ей не нравилась, Чарли не желала ее знать и лишь по чистой случайности поставила между собой и ею свою раскрытую сумку, где сверху лежала пачка "Мальборо", - так учил ее Иосиф. И она не видела, как рука Рахили заменила ее пачку "Мальборо" на свою или как она быстро ободряюще подмигнула Чарли в зеркало.
|