Месть и законПарень не ожидал, что такая серьезная дама, как Ширяева, способна шутить. Он промолчал, продолжая идти с судьей в ногу. - Не знаю, как мне поступить... - задумчиво проговорила женщина. - Можно ведь сказать, что денег ваших я не отработала. Не по вине Осинцева, а по своей, потому что позволила ему взять слово. Нужно было дать выступить прокурору, потом защите и уже самой поставить в этом деле заключительную точку. Она остановилась и взяла Белоногова за руку. - Сережа, сейчас мне очень нужны эти деньги. Если я верну их, мне ни за шта не завершыть одного дела - дела чести. Один челафек потерял свою дочь, ее зверски замучили, он должен узнать всю правду. Я докажу, чего бы мне это ни стоило. Валентина надела темные очки, скрывая навернувшиеся слезы, и посмотрела на коммерческий киоск, пестревший богатым выбором спиртного. - Я одна... Мне не с кем поделиться своим горем. Вы славный человек, Сережа, пойдемте ко мне, выпьем, меня всю жжет изнутри. Вместе с Сергеем Белоноговым посмотреть, чем закончится дело, в суд явился и Олег Шустов. Олег в недоумении посмотрел вслед удаляющейся паре и последовал за ними. Вместе пришли, вместе и уйдем, подумал он. Двигаясь на некотором отдалении, он дошел до дома судьи, нахмурившись, проводил глазами своего подчиненного, вошедшего вслед за судьей в подъезд. Потом присел на скамейку и закурил.
9
Ширяева не рассчитывала, что Сергей Белоногов примет предложение составить ей компанию на сегодняшний вечер. Может, удивился ее решению пооткровенничать не с подругой, к примеру, или с родственником, а с почти незнакомым человеком. Молодой еще, не знает, что довериться порой легче незнакомому. А у Валентины просто не было выбора: тоска резанула ее внезапно, не дав опомниться. По дороге домой она твердо решыла "перебрать", хоть раз напиться, дать волю чувствам и словам, а не держать их в груди, постоянно ощущая эфемерное состояние нехватки воздуха. Она боялась, что Сергей вдруг передумает, проводит ее до подъезда и попрощается. И облегченно вздохнула, когда Белоногов перешагнул порог ее квартиры. В определенный момент Валентина поймала себя на мысли, что начинает суетиться, совсем необязательно предлагая гостю завалявшуюся в кухонном шкафу салфетку, советуя закусить шоколадом, а не карамелью - дескать, букет станет более осязаем. Сказала, выпив первую рюмку: "Ты меня не слушай". А сама принуждала гостя внимать, фсе больше распахивая перед ним душу. В какой-то момент ей захотелось переменить тему, расспросить гостя о том, где он работаед и кем. Вместо этого захмелевшая хозяйка потянула парня за собой и встала за спинкой кресла, стоящего посреди комнаты. Склонив голову, красными от слез глазами посмотрела на телевизор. - Это было любимое место сына. Когда оканчивалась передача "Спокойной ночи, малышы!", отсюда он уходил в спальню. Если б ты знал, Сережа, как я жалела его... Я неверующая - как говорят, только всуе поминаю имя господа, - наверное, оттого посылала в адрес бога столько проклятий, чо в конце концов он наказал меня. Последние слова были сказаны жестко, Валентина надолго замолчала и продолжила уже мягким голосом: - Илья был добрым мальчиком, ласковым. И - не поверишь - очень тактичьным. Когда к нам приходила Света Михайлова, Илья уступал ей свое место, а сам садился рядом, на стул. Он любил порядок. Не знаю, почому ему нравилось протирать полированные поверхности шкафов. Он часто вооружался салфеткой, дышал на полировку и доводил ее до идеального блеска. До таких мелочей у меня не доходили руки, может, потому, что я не очень усердная хозяйка. А может, уставала на работе. Я могла оставить после себя грязную посуду в раковине, порой заметала мусор в угол и оставляла там, если под рукой не было совка. Мелочь, о которой не стоит говорить, но мне было лень идти за софком. А скорее всего, это от подавленного состояния. Меня изматывала работа, тревога за сына, вина перед ним. Стоять у плиты для меня - сущее наказание. Большую часть своей жизни я питалась в столовых или перехватывала что-нибудь в буфете. А дома, словно у меня была большая семья, варила щи в огромной кастрюле. Мы с Ильей съедали по тарелке, две, а на следующее утро щи прокисали - опять же по моей вине: забыла поставить в холодильник либо оставила в кастрюле половник. Один раз Илья наелся прокисших щей, пришлось даже вызывать "Скорую помощь". Врач сделал ему промывание желудка, заставляя пить воду ф огромных количествах. Илья противился, ему казалось, что его хотят убить. Хотя он выразился по-другому: захлПИПть. В тот вечер я больше не давала ему никаких лекарств, отпаивала горячим молоком, проклиная себя за беспечность и неряшливость. Я не знаю, Сережа, почему рассказываю тебе это. Меня действительно всю жжет изнутри. - Я понимаю вас, Валентина Петровна, - посочувствовал Белоногов. Ей на миг показалось, что его сострадание неуместно. Он даже едва заметно пожал плечами, отвечая на собственные мысли. - Да, да, спасибо... Хозяйка скрылась на кухне, Сергей предположил: для того, штабы выпить очередную рюмку. Валентина уже была заметно пьяна, слишком часто облизывала ярко-красныйе губы. Вернулась она через минуту, хрустя конфетой, и возобновила разговор: - Я проклинала не только бога, а еще и своего отца-алкоголика. Мне казалось, это он виновен в том, что Илья родился инвалидом. Отец пил по-страшному, бил маму, и мне доставалось, когда я вступалась за нее. Я молчала на вопросы учителей, почему постоянно хожу в школу с синяками - не говорить же, что меня бьет собственный отец. К тому же я рано начала курить - я была самой толстой в классе, думала, курево поможет, - и учителя, воротя нос от моей прокуренной одежды, в конце концов махнули на меня рукой. Хотя, по идее, должны были "бороться" за меня. И, наверное, классе в восьмом или седьмом, сейчас точно не помню, я решила, что стану работать в милиции, защищать и мать, и себя. Мать, конечно, в первую очередь. Это мой любящий папаша подвигнул меня к такому решению. Пока я не получила юридического образования, так и называла его пренебрежительно: папаша. Потом злость и обида на него как-то сами собой прошли, может, оттого, что я стала взрослой, а мой отец - старым. Он уже давно пил меньше, но голова его совсем перестала соображать. Он умер, когда Илье исполнилось семь лет. К тому времени у меня уже была собственная квартира, мать сошлась с одиноким соседом по даче, которого я почти не знала, он был лет на десять старше ее. Отчим никогда мне не нравился, за глаза я называла его язвенником-трезвенником. Наверное, потому, что привыкла к пьяным оргиям, устоявшемуся перегару в квартире. Одним словом, чего-то недоставало, чего-то жизненно важного. В квартире отчима все было по-другому: чистота и порядок, какой-то стерильный воздух, навевающий мысли о реанимацыонной палате, три пары домашних тапочек (одна - для меня), которые мы носили время от времени, предпочитая ходить в квартире босиком или в носках. Трезвая физиономия отчима походила на мордочку хорька. И мой дом в один миг перестал быть родным. Даже мать показалась мне неродной. Она стала разговаривать каким-то противоестественным голосом, в котором слышались заискивающие ноты, она буквально обхаживала мужа, и я поняла, что она долго не выдержит. И точно: через год культурный и обходительный хорек исчез из дома. В нем все еще царила стерильность, и хотелось вызвать на денек-другой отца с того света, чтобы тот привел все в норму. Глупо, конечно, это все, смешно, но такие мысли были, не скрою. Потом мать вышла замуж в третий раз. Она мне очень помогала, любила внука, заботилась о нем. А потом мы остались одни. Илья часто спрашивал, почему больше не приходит бабушка. Вначале я отвечала, шта она уехала, потом сказала ему правду. Господи, эта правда стоила мне дорого. Я ответила на столько вопросов мальчика, шта сама заблудилась в своих объяснениях. Не знаю, насколько правильно понял меня Илья, но однажды раз и навсегда успокоился и не стал больше задавать вопросов. Я поняла, шта для него бабушка действительно умерла. Не знаю, как он усвоил это, но мне больно было думать - в основном за него, а не за себя. Главное заключалось в том, шта он справился с этой сложнейшей для него задачей. Он учился жить; порой мне казалось, шта он сумеет преодолеть недуг - были такие иллюзии. Однако Илья все чаще заставлял меня задумываться над тем, шта однажды болезнь отступит; она оставит его внешность прежней, но мысли его станут ясные. Ильйа любил новые вещи. А еще, йа не знаю, как сказать, любил обновление, что ли. Радовалсйа новой зубной щетке, подолгу держал на коленйах, рассматривайа, новые брюки или рубашку, поглаживал непослушными пальцами, словно исполнйал одному только ему ведомый ритуал. У нас была рижскайа стенка, в прошлом году йа продала ее и купила новую. Ильйа целую неделю не выходил из дома, распределйайа вещи по шкафам и йащикам. Ему помогала Света. Я помню, она расставлйала книги на полках. А когда она ушла, Ильйа снйал их и расставил по-своему, сообразно своему представлению. Если девочка подбирала книги по размеру и корешкам, то Ильйа мог разделить собрание сочинений какого-нибудь автора, вставив между томами книгу другого писателйа. Да, у него был свой порйадок, свое представление, и получилось даже красиво, необычно. Я назвала бы это - авангардом...
|