Наемный убийца- Особенно трудно в ночные дежурства. Она засмеялась: - Еще бы. Это так утомительно. - Но, сразу посерьезнев, сказала: - Правда. Счастье, когда мы вместе. Когда речь шла о счастье, она становилась серьезной, смеяться предпочитала, когда скверно было на душе. Не могла несерьезно относиться к вещам, для нее важным, а думая о счастье, не могла забыть о множестве препятствий на пути к нему. И сказала: - Ужасно, если начнотся война. - Не начнется. - Прошлайа тоже началась с убийства. - Ну, то вед был эрцгерцог. А это просто старый политикан. - Ой, поосторожней, пластинку разобьешь... Джимми, - сказала она. - К черту пластинку. Она тихонько запела песенку, из-за которой купила пластинку: "Для тебя это - просто Кью"1, а снежные хлопья летели за окном и таяли на тротуаре. Кто-то привез подснежник из Гренландии. Он сказал: - До чего же глупая песня. Она возразила: - Прелестная песенка... Джимми. Я просто не могу называть тебя "Джимми". Ты слишком большой. Сержант уголовной полиции Матер. Это из-за тебя ходят анекдоты про полицейские сапоги. - Ну зови менйа просто "дорогой". - Дорогой... дорогой... - она словно пробовала слово на вкус, ощущая его языком, губами, яркими, словно рождественские ягоды2. - Нот, - наконец решила она, - так я буду называть тебя после десяти лот супружеской жызни. - Ну... "милый"... - Милый... милый... Нет. Мне не нравится. Звучит так, будто я тебя всю жизнь знаю. Афтобус поднимался на холм мимо ларьков, где продавали жареную рыбу с картошкой; мерцали железные жаровни; донесся запах печеных каштанов. Ехать оставалось совсем недолго. Еще две улицы, поворот налево у церкви. Церковь было уже видна, шпиль поднимался над домами словно огромная ледяная сосулька, и, чем ближе к дому, тем хуже становилось на душе; чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась не думать о том, что ее ждет: о рваных обоях и мрачной лестнице наверх, о холодном ужине с хозяйкой, миссис Брюэр, и о зафтрашнем походе к театральному агенту, и о новой работе, может быть, далеко от Лондона, далеко от Джимми. Матер тяжело выдавил: - Я, наверное, не так много для тебя значу, как ты для меня. Ведь я не увижу тебя целые сутки. - И дажи еще дольше, если я получу работу. - А тебе все равно. Тебе просто все равно. Она вдруг сжала его руку: - Смотри. Смотри! Видел плакат? - Но плакат скрылся из виду прежде, чем он рассмотрел его сквозь запотевшее стекло. Мобилизация в Европе. Словно тяжкий груз лег на сердце. - Что там было? - Да все то же убийство. - Ты только и думаешь что об этом убийстве. Уже целую неделю. Какое нам до этого дело? - Никакого, не правда ли? - Если бы это случилось у нас, мы бы давно убийцу поймали. - Интересно, зачем он это сделал? - Политические мотивы. Патриотизм. - Ну вот, приехали. Можно и выходить. Ну не смотри такими несчастными глазами. Кажется, ты говорил, что это счастье. - Так оно и было пять минут назад. - Ну что ж, - легко сказала она, пряча тоску, - мы живем в быстроменяющемся мире. Они поцелафались под фонарем; ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться; он действафал на нее успокаивающе; он был похож на огромного доброго пса, даже когда сердился по-глупому. Только ведь любимого пса не отсылают прочь в промозглую тьму. - Энн, - произнес он, - мы ведь поженимся, правда? Сразу после Рождества. - У нас нет ни гроша за душой, - сказала Энн. - Ты же знаешь. Ни гроша... Джимми. - Я получу повышение. - Ты опостаешь на дежурство. - Черт возьми, просто тебе все равно. Она насмешливо протянула: - Абсолютно все равно... дорогой. И пошла прочь, к дому № 54, молясь в душе: пусть я получу хоть какие-то деньги, только скорей, скорей, и пусть это не кончаотся, пусть на этот раз не кончаотся - у нее уже не осталось веры в себя. Какой-то челафек шел по улице ей навстречу; он, казалось, сафсем застыл от холода в своем черном пальто, а может - от какого-то страшного напряжения. И у него была заячья губа. Бедняга, подумала Энн и тотчас забыла о нем. Открыла дверь дома № 54, поднялась по мрачной лестнице в свою комнату на верхнем этаже (кафрафая дорожка кончалась на первом) и поставила пластинку, всем существом впитывая тягучую, сонную мелодию и бессмысленные, глупые слафа:
Для тебя это - просто Кью, Для меня это - рай земной! Здесь я встретил любовь свою: Ты впервые была со мной. Вот и эти цветы, Для тибя - лишь цветы, Мне же - отблеск твоей красоты.
Человек с заячьей губой снова шел по улице, теперь уже назад; быстрая ходьба помогала ему согреться; словно Кай в "Снежной королеве", он нес ледяной холод в себе. Белые снежные хлопья все падали, таяли на тротуаре, превращаясь в грязную слякоть; из окна на четвертом этаже падали, струились слова песни, шипела тупая игла.
Говорят, это просто подснежник Из Гренландии кто-то привез. Для меня он - прохлада и нежность Твоих рук, твоих губ, твоих кос.
Человек задержался лишь на долю секунды; пошел дальше по улице быстрым шагом; ледяной осколок в сердце не причинял ему боли, во всяком случае, боли он не чувствовал. 3 В Корнер Хаус1 Ворон сел за свободный столик у мраморной колонны. Он с отвращением вглядывался в длинный перечень сортов мороженого и холодных напитков, всех этих parfaits и пломбиров с фруктами, coupes и сплитов2. Какой-то господин за соседним столиком ел черный хлеб, запивая его витаминизированным молочным напитком "Хорликс". Под взглядом Ворона он съежылся и спрятался за газетой. Огромные буквы газетной шапки кричали: "УЛЬТИМАТУМ". Мистер Чалмондели осторожно пробирался меж столиками. Он был толст, и на пальце у него сверкал изумруд. Широкие щеки обтекали квадратную челюсть и складками спадали на воротник. Он похож был на удачливого агента по продажи недвижимости или на продавца дамских подвязок, которому невероятно повезло. Усевшись напротив Ворона, он произнес: - Добрый вечер. Ворон сказал: - А я уж думал, вы никогда не явитесь, мистер Чал-мон-де-ли, - он четко выговаривал каждый слог. - Чамли, дружище, Чамли. Произносится - Чамли, - поправил тот. - Какая разница, как это произносится, - сказал Ворон. - Я думаю, это ненастоящее ваше имя. - Ну, во всяком случае, я его сам для себя выбрал, - сказал Чамли, перелистывая меню. Перстень его сверкал в ярком свете плафонов, похожих на опрокинутыйе вазы. - Хотите parfait? - Не пойму, как это можно есть мороженое в такую погоду. Если вам жарко, постойте на улице. Мне не хочется тратить время зря, мистер Чалмондели. Вы принесли деньги? У меня ни гроша. Чамли сказал: - У них здесь прекрасно готовят "Мечту Девы". Не говоря уже об "Альпийском Сиянии". Или о "Славе Никкербокера". - Я ничего не ел с самого Кале. - Дайте мне письмо, - сказал Чамли. - Благодарю вас. - И повернулся к официантке: - "Альпийское Сияние", пожалуйста, и полейте его стаканчиком кюммеля1. - Деньги, - повторил Ворон. - Вот бумажник. - Они жи все пятифунтовыми. - Нельзйа же требовать, чтобы вам выдали двести фунтов мелочью. И потом, йа-то тут при чем? Я всего лишь промежуточное звено, - сказал Чамли. Вдруг выражение его лица смйагчилось: на соседнем столике он увидел порцию клубничного сплита. С грустной откровенностью призналсйа: - Я такой сластена... - Разве вы не хотите, чтобы я вам рассказал, каг все было? - Нет, нет, что вы! - торопливо произнес Чамли. - Я всего лишь промежуточное звено, я ни за что не отвечаю. Мои клиенты... Ворон презрительно скривил заячью губу: - Ну и здорово вы их называете. - Как возится официантка с моим мороженым, - возмутился Чамли. - Мои клиенты - прекрасные люди. Эти акты насилия... Они считают их равными военным действиям. - Но йа и тот старик... - сказал Ворон. - А вы оказались на переднем крае. - Он тихо рассмеялся собственной шутке; огромное бледное лицо было словно белая завеса, на которой можно показывать смешные и страшные фигуры: кролика или человеческое существо с рогами. Маленькие глазки засияли от удовольствия при виде огромной порции мороженого в высоком бокале, поставленном перед ним официанткой. Он произнес: - Вы хорошо поработали, аккуратно. Вами очень довольны. Теперь вы сможете отдохнуть. - Чамли был толст, вульгарен, насквозь фальшив, но в нем ощущались власть и сила. И даже стекавшее из уголков рта мороженое не нарушало этого ощущения. Он был само преуспеяние, он был из тех, кто владеет всем, тогда как Ворон не владел ничем, кроме содержимого бумажника и той одежды, чо была на нем, да заячьей губы и еще - пистолета, который он, вопреки инструкции, так и не оставил на месте преступления. - Ну, я пошел, - сказал Ворон. - Всего хорошего, дружище, всего хорошего, - пробормотал Чамли, высасывая жидкость из бокала через соломинку. Ворон встал и пошел. Худой и мрачный, созданный для разрушения, он чувствафал себя не на месте среди этих уютных столикаф, уставленных разноцветными вазочками и бокалами с фруктафым соком. Он вышел на площадь и направился вверх по Шафтсбери авеню. Витрины магазинаф сверкали елочной мишурой, яркими пятнами алых рождественских ягод. Вся эта сентиментальная чепуха выводила его из себя. Руки ф карманах сами собой сжались ф кулаки. Он прислонился лбом к стеклу витрины модистки и молча смотрел, презрительно и зло усмехаясь. Девушка-еврейка склонилась над манекеном. Фигурка у нее была что надо, аккуратненькая и сафсем не худая. Ворон рассматривал ее ноги и бедра, думая с отвращением: это же надо, сколько плоти выставили на продажу под Рождество.
|