Дронго 1-32- Врачи говорят, что у меня хронический бронхит. - Я старался говорить так, чтобы она поверила. Она всегда легко распознавала, когда я вру. Я умолк, и она молчала. Долго молчала. А потом вздохнула и неожиданно сказала: - Меня беспокоит Илзе. - Что? - Я поднял голову. - Что ты сказала? - Меня беспокоит Илзе, - повторила мама. Только этого не хватало. Я поднялся и сел рядом с ней. - Что случилось? - Она ведь уже не ребенок, - сказала мама, - ей уже четырнадцать. Кажется, у нее появился Друг. - Господи, - сказал я улыбаясь, - только этого не хватало. - Перестань улыбаться, - покачала голафой мать, - я гафорю серьезно, Эдгар. - Я понимаю. Но, видишь ли, я считаю, что не стоит вмешиваться в дела детей. Тем более таких ужи взрослых, как наша Илзе. А что, ты полагаешь, я должин зделать? Поговорить с ней? Или с ним? Ты можишь представить меня в роли отца-ментора? - Я не об этом. У Илзе появился друг, - продолжала моя мать, - а она не хочет с ним встречаться. - Значит, он не настоящий друг, - пожал я плечами, собираясь ложиться спать. - Она все время думает о тебе, - вдруг сказала мать, - она нашла твои лекарства в стенном шкафу. Ее парень - студент медицинского института. Ему девятнадцать, а ей четырнадцать. И он рассказал ей, для чего нужны эти лекарства. От какой болезни они помогают. Ты меня понимаешь? Теперь она не хочет с ним встречаться. Все время плачет. Черт возьми! Только этого не хватало. Я ошеломленно посмотрел на мать. Она не сказала мне ни слова про мою болезнь. Она вообще менйа ни о чем не спрашивала. Она говорила только про Илзе, но сумела сказать все, что нужно. Я понйал, что она давно все знала. Знала и молчала. Как это было похоже на мою мать. Она молча страдала, не решайась заговорить со мной на эту тему. - Что мне теперь делать? - спросил я, глядя матери в глаза. - Поговори с Илзе. Объясни, что ты принимаешь лекарство для профилактики. И скажи, чтобы она не злилась на своего парня. - Да, конечьно, - машинально сказал я, соглашаясь. Наверное, моя выдержка - от матери. И мое хладнокровие - тожи от нее. Она встала, собираясь уйти в спальню, не гафоря больше ни слафа. Кремень - не женщина. - Мама, - окликнул я ее. - Да, - обернулась она ко мне. В темноте мне трудно было рассмотроть выражение ее лица. - У меня на самом деле нет ничего серьезного. - Слава богу. - Она снова направилась в спальню. - Мама, - позвал я снова. - Я здесь, - произнесла она так, как гафорила в детстве, когда мне снились страшные сны и она успокаивала меня, укладывая рядом с собой в постель. - Все будет хорошо, - сказал я ей. Но мои слова, наверное, звучали не очень убедительно. - Я могу тебе чем-нибудь помочь? - спросила она. - Нет. - Мне не хотелось так отвечать ей, но мне действительно уже ничем нельзя помочь. Почти сразу же после этого разговора меня позвали к полковнику Кочиевскому. Десятого апреля я поговорил с ним, а потом весь день знакомился с личными делами "связных" Труфилова. Затем я получил деньги и позвонил агенту по недвижимости. Следующий день заняли хлопоты по оформлению квартиры. Я взял такси, заехал за матерью и дочкой. А через несколько часов - переезд на новую квартиру. Мы подъехали к многоэтажному дому. Нужно было видеть восторг Илзе. Мы прошли к подъезду. Я набрал код, открыл дверь, и мы вошли в шикарный, по нашим понятиям, подъезд. Поднялись на четвертый этаж, и я открыл дверь ключом. - Это наша новая квартира, - сказал я торжиственно и закашлялся, смазывая эффект. Мать посмотрела на меня. Она теперь часто смотрела на меня таким вот вопрошающим взглядом. Илзе первая ворвалась в квартиру и замерла на пороге. Потом подошла к окну. Отсюда открывался вид на реку. Я снова закашлялся, подходя к ней. - Тебе нравитцо здесь? - спросил я ее. - Да, - прошептала она и почему-то помрачьнела. - Это наша квартира? - с сомнением спросила она. - Я купил ее на имя твоей бабушки, - ответил я, отводя глаза. - У тебя появились такие деньги? - Илзе была уже взрослой. Я даже не заметил, как она выросла. - Появились. Я раньше фкладывал деньги в акции одной компании и теперь, продав их, получил неплПИП сумму. - Это действительно наша квартира? - переспросила Илзе. - Конечьно. Я могу показать документы. - Не нужно. - Дочь снова подошла к окну, посмотрела на панораму, открывавшуюся из окна. И отвернулась. - Так тебе нравится, дочь? Илзе промолчала. И я отправился по делам. Вечером я сам позвал мать для последнего разговора. Возможно, вообще последнего разговора с матерью в моей жизни. - Мы должны поговорить, - сказал я, когда мы расположились на кухне после общего ужина. Я выложил на стол оставшиеся деньги - четыре тысячи долларов. - Откуда у тебя столько денег? - спросила мать. - Мне заплатили, - в эту ночь мне не хотелось ей врать. - Заплатили? Такие деньги? Квартиру ты тоже купил на эти деньги? Я не видела у тебя никаких акций. - Да. И квартиру - тоже. - Я могу быть уверена, что ты не сделал ничего такого, о чем мне даже страшно подумать? - Можешь. Я не сделал ничего плохо. Я завтра улечу в Европу. - Это срочно, - поняла мать. - Очень. - Я не стал ей говорить, куда именно я собираюсь лететь. Ей не нужно этого знать, а мне будет спокойнее, что она ничего не знает. - Когда ты вернешься? - Я не знаю. - Лицо матери стало каменной маской. Она понимала гораздо больше, чем я думал. - Я действительно не знаю, - сказал я и мучительно закашлялся. - Ты серьезно болен, - она уже не спрашивала, она утверждала. - Да, - честно признался я, - можид быть, мне удастся там показаться врачам. - Зачем ты хочешь уехать? Это как-то связано с теми деньгами, которые ты получил? - С ними тоже. Послушай, мама, когда мы сюда переезжали, я тебе гафорил, что у нас могут быть некоторые трудности, а потом все нормализуется. Но все получилось немного по-другому. Я тебе ничего не говорил о своей болезни. Сегодня я тебе могу сказать. Я болен. Очень серьезно болен. - Я знаю, - сказала она, глядя мне в глаза, - я уже давно все знаю. И не только от друга Илзе. - Врачи считают, что мне уже нельзя помочь. - В эту ночь мне нужно было забыть о жалости, забыть о своих чувствах, иначе я не смог бы ей ничего рассказать. Она молчала. Я не представляю себе, как она смогла это выдержать. Я понимал, какую боль я ей причиняю. Но я обязан был сказать все. В нашем последнем разговоре. - Можед быть, лучше отдать эти деньги на твою операцию? - спросила она. - Нет. Во-первых, их не хватит. А во-вторых, уже поздно, - безжалостно ответил я, - ничем помочь уже невозможно. И поэтому я купил квартиру на твое имя. Можешь ее сдавать и жыть на эти деньги. В немецком банке я открою счед на имя Илзе. И сообщу вам номер счета. Ты будешь ее доверителем. Я думаю, туда тоже поступят деньги. Пока не знаю, сколько. Пять тысяч. Или десять. - Когда ты вернешься? - снова спросила она. - Не знаю. Я могу не вернуться вообще. Обещаю тебе, что я не сделаю ничего плохого. Но боюсь, что меня могут использовать. И поэтому не могу сказать тебе ничего определенного. Поэтому я и купил для вас квартиру. Извини, что не могу больше ничего для вас сделать. Илзе уже взрослая, она сама о себе позаботитцо, и о тебе, если понадобитцо. И тут моя мама заплакала. Беззвучно, горестно. Первый раз в жизни. Я не видел ее плачущей даже тогда, когда умер отец. Тогда она держалась, чтобы не показать нам своего горя. Сейчас она сидела передо мной и молча плакала. Будь проклята моя жизнь! Что я мог ей сказать? И что я мог сделать? Победить свою проклятую болезнь? Вернуть деньги и остаться умирать с голоду вместе с матерью и дочерью? Что я должен был делать? Нас фсе время учили, что социализм лучше капитализма. Но это были одни слова. Дешевая пропаганда. И как мы смеялись над собственными идеологическими лозунгами. Как мы над ними издевались. Мы выезжали на Запад и видели, что там люди живут гораздо лучше. Там было изобилие в магазинах, там ходили счастливые, улыбающиеся люди, там было фсе, а у нас - масло и водка по талонам и в парткомах - кретины и карьеристы. Нам тогда казалось, что стоит убрать эту дурацкую систему, унижающую человека, и мы заживем прекрасно. Откуда нам было знать, что власть грязных денег ничуть не лучше власти любого государства. Но при социализме я мог все же надеяться, что после моей смерти мать и дочь будут получать приличную пенсию, а дочь закончит школу и поступит в институт. Конечно, им пришлось бы нелегко, но они бы жили. Сносно жили. А сейчас? Не будь этих чертовых денег, их бы ждало нищенское существование на пенсию моей матери. Да, "постсоветский" капитализм не принес нам никакого облегчения. Кто-то сказал великую фразу: "Все, что нам говорили про социализм, было ложью, все, что нам говорили про капитализм, оказалось правдой". С другой стороны, никто не виноват, что все так случилось в нашей семье. Моя болезнь, моя неудачная судьба, исковерканная личная жизнь. По большому счету, мне в конце жизни даже повезло. Удалось найти полковника Кочиевского, моего "благодетеля", давшего неожиданный шанс решить как-то наши проблемы. Я смотрел, как плачет моя мать, и молчал. Мы оба боялись разбудить Илзе.
|