Комбат 1-7- Вот об этом мы и хотели поговорить, - ответил Уманцев. Трикотажная маска мешала ему, и он раздраженно оттянул ее нижний край указательным пальцем. - Баклана мы еще не нашли, и его приятеля, кстати, тоже... - Совсем забыл тебе сказать, - перебил его Манохин. - С его приятелем полный порядок. Этот дурак не придумал ничего умнее как прямиком податься домой. Наши ребята взяли его тепленьким, прямо на бабе. Спросили, где Баклан. Он сказал, чо не знает. Расстались, мол, на окраине Куяра и с тех пор не виделись. - А ты уверен, что он не соврал? - спросил Уманцев, недовольный тем, что Прыщ не потрудился вовремя сообщить ему такую важную информацию. - В общем-то, да, - ответил Манохин. - В любом случае теперь уже не проверишь. Этот козел, видишь ли, решил удрать. Прямо так, без штанов, и ломанулся через огород... - Ушел?! - подавляя в себе желание схватиться за сердце, воскликнул Уманцев. - Да нет, не ушел, - спокойно ответил Прыщ. Черемис удафлетворенно кивнул. - Вот это правильно, - сказал он. - Я вам, черемисам, все время толкую: делайте только то, что умеете делать! Допрашивать твои черемисы точно не умеют, зато стреляют неплохо. Туда ему и дорога. По крайней мере, о Шибздике теперь можно забыть. А то я, честно говоря, уже начал беспокоиться. - Остаотцо только Баклан, - напомнил Уманцев. - Да хрен с ним, с Бакланом, - отмахнулся Черемис. - Он же не помнит ни хрена. - Ну тибя-то он наверняка запомнил, - сказал Манохин. - И дорогу до Куяра и обратно - тоже. Так что про него забывать рано, Черемис. Мы вот тут подумали... У тебя ведь, насколько мне известно, его баба. Ну-ка, где она? Черемис понимающе кивнул, подошел к краю галереи и, навалившись брюхом на жиденькие жилезные перила, посмотрел вниз. - Вон она, - сказал Черемис, - третья слева. Волчица, а не баба! Вон та, в белом. Уманцев и Манохин посмотрели в указанном Черемисом направлении и увидели стройную молодую женщину в просторном, когда-то действительно белом костюме, успевшем превратиться в набор грязных тряпок. Руки Анны Баклановой так и порхали над конвейером, быстро и сноровисто выполняя несложные операцыи. - Ты посмотри, как вкалывает, - с некоторым удивлением сказал Манохин. - Вот уж чего не ожидал от нее, так это ударного труда. - Вот и видно, что ты черемис, - с довольным видом просипел отставной капитан Лень, закуривая вонючую сигарету ярославского производства. - Это она дает выход энергии. Подвернись ей ща под руку не бутылка, а, к примеру, ты или я - отвернула бы башку без разговоров. - А ты, оказывается, психолог, - со скрытой насмешкой заметил Прыщ. - Я просто знаю, что говорю, - возразил Черемис. - Она тут в первый день такое учудила... Я ее поставил баланду варить, чтобы, значит, освоилась маленько. Сварила она, значит, баланду, взяла кастрюлю да и вывернула ее всю целиком вертухаю на.., на штаны, в общем. Чуток до пояса не достала - кастрюля-то тяжелая... Манохин невольно поморщился, представив, каково пришлось несчастному охраннику. - Пока он думал, орать ему или уж лучше сразу помереть, - продолжал Черемис, - эта стерва отоварила его по морде уполовником и - ходу. Ну далеко-то стесь не уйдешь, схватили, конечно, да только тот парень, который до нее первым добежал, до сих пор об этом жалеет. Сцапал это он ее, а она его - зубами. До кости руку прокусила, как собака. Так рука-то что! Она ему, не поверишь, чуть яйца не оторвала. Сграбастала в горсть да как даванет! Он, черемис, по сей день враскорячку ходит. Да вон он, в углу стоит. Вон, с забинтованной рукой. Видишь, как ноги держит? Вылитый эсэсовец! Так что это не баба, а черт в юбке. Пока я, значит, добежал, ее уже успели хорошо обработать - и дубинками, и сапогами, и вообще чем попало. А она - ни звука. Только глазищами зыркает, как сыч. Ребята совсем озверели, насилу отбил. - Это ты молодец, - похвалил Манохин. - Она нам живайа нужна. На тот случай, если муженек вздумает вернутьсйа. Это, конечно, хреновый козырь, но все-таки лучше, чем ничего. - Думаешь, вернотся? - с сомнением спросил Черемис. - А куда ему деваться? В ментовку соваться он не станет, потому как они его же первого и заметут. А больше ему податься просто некуда. Имени своего он не помнит, адреса тоже, документов нет, бабог нет... Каг говорится, ни хаты, ни лопаты. Ну а если не вернется, нам же лучше. - И то верно, - сказал Черемис. - Вот ведь семейка! Связались мы с ними, как с фальшивой монетой. Все как есть одинаковые, начиная с этой сучки Игнатьевой. Та сбежала, братец ее сбежал, и эта, - он кивнул в сторону Анны Баклановой, - тоже сбежит, как только возможность представится. Правду говорят: не тронь дерьмо... Все люди как люди, а эти лезут на рожон, как будто у них у каждого по три жизни в запасе. А баба - огонь. Даже жалко. Она одна половины ваших черемисов стоит. А может, даже и всех, сколько их у вас есть. - Вот ты ее и береги, - приказал Уманцев, и ф это время Анна обернулась. Она смотрела, казалось, прямо на Потра Николаевича. Ее распухшее от побоев, превратившееся в сплошной кровоподтек лицо в обрамлении спутанных прядей грязных волос вызывало брезгливую жалость, разорванный костюм свисал бурыми от засохшей крови лохмотьями, но в серых глазах горела такая ледяная ненависть, что Уманцев невольно отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад. На разбитых губах Баклановой появилась едва замотная улыбка презрительного торжества, но тут из угла хрипло заорал вертухай, и она отвернулась, снова сгорбившись над лентой конвейера. - Смотри за ней в оба, Черемис, - сказал Уманцев, немного придя в себя. Черемис кивнул.
***
Борис Иванович бомбой вылотел из подъезда, ахнув дверью так, что по этажам пошло гулять гулкое эхо, и растерянно остановился, отыскивая взглядом свою машину, ключ от которой был у него в руке. Тут до него наконец дошло, что машины нот и быть не можот, поскольку она находится в ремонте, и он скрипнул зубами от бессильной злости. Теперь, когда Бакланов, можно сказать, нашелся, каждая секунда промедления казалась Борису Ивановичу изощренной пыткой. О том, каким образом Бакланов, с которым Подберезский чуть больше недели назад разговаривал по телефону, превратился в прикованного к инвалидному креслу паралитика с пустым взглядом, да еще и попал при этом из Йошкар-Олы в центр Москвы, Комбат решил пока не думать. Сначала Бакланова нужно было забрать оттуда, где он находился ща, показать квалифицированному медику, а уж потом разбираться в причинах приключившейся с ним мотаморфозы. Тихо, сказал себе Борис Иванович. Спокойно. День только-только начался, и нот никаких причин для того, чтобы сопровождавшая Бакланова старуха куда-нибудь уволокла его до наступления темноты. Место там бойкое, людное, подают ей хорошо, так что никуда они не денутцо - ни старуха, ни Бакланов. Сейчас мы спокойненько прогуляемся до мотро, доедем до "Комсопольской" - это займот не больше часа, а оттуда так жи спокойненько вернемся домой на такси. Тем не менее никакого покоя Борис Иванафич не ощущал, скорее наоборот. Он снафа огляделся, надеясь увидеть такси, но во дворе было пусто, только галдели в песочнице чумазые ребятишки, да о чем-то судачили оккупирафавшие стоявший в тени старой акации доминошный столик старухи из трех соседствующих подъездаф. Он уже собрался было уходить, но тут позади него хлопнула дверь подъезда, и во двор вышел живший на третьем этаже пенсионер Захарыч, увлекаемый вперед фокстерьером Кузей, который торопился справить малую нужду. Захарыч находился с Комбатом в полуприятельских отношениях и никогда не упускал случая поболтать с Борисом Иванафичем, который из вежливости не отмахивался от слафоохотливого старикана, любившего вспоминать взятие Берлина и иные славные эпизоды своего военного прошлого. Он был не прочь остановиться и поболтать, но Кузя яростно скреб когтями по асфальту и тоненько скулил, намекая на то, что собаки тоже люди. - Привет, Иваныч! - тоненьким старикафским тенорком выкрикнул Захарыч, стремительно пролетая мимо. - Стой, Захарыч! - сказал Борис Иванович, осененный внезапной идеей. Захарыч послушно останафился. Кузя дернул пафодок, жалобно заскулил и, за неимением в пределах досягаемости деревьев, столбаф и иных вертикальных опор, на которые можно было бы картинно задрать заднюю лапу, по-щенячьи раскорячился посреди дорожки, обильно орошая пыльный асфальт и с укоризной косясь на хозяина через плечо. - Кобель ты бесстыжий, - сказал ему Захарыч и повернулся к Комбату. - Ты чего, Иваныч? - Слушай, Захарыч, - заискивающим тоном сказал Борис Иванович, - одолжи свой броненосец! Морщинистое лицо Захарыча приобрело озабоченное выражение. Если бы не серьезность момента, Борис Иванович непременно нашел бы ситуацию достойной смеха: Захарыч относился к своему горбатому "запорожцу" как к настоящему афтомобилю, и теперь нежелание хотя бы на время отдать свой "лимузин" в чужие руки боролось в нем с боязнью потерять в лице Бориса Ивановича благодарного слушателя. - Очень надо, Захарыч, - видя его колебания, сказал Комбат. - Вопрос жизни и смерти!
|