Ниндзя 1-5- А ты? - Честно говорйа, йа растерйалсйа. Раньше мы с этим мерзавцем не общались. Он застал менйа врасплох. - И ты не нашел, что ему ответить. - Только то, шта он не прав. Я родился уже не в Сингапуре. - Николас поставил стакан. - Я рассказал об этом декану Вулсону, но тот лишь отмахнулся. "Эн - гений, - заявил он мне. - Вы же сами знаоте, с талантливыми людьми бываед нелегко. Должен вам сказать, мы просто счастливы, шта он у нас работаот. Он чуть было не сбежал в Гарвард, но в последнюю минуту мы его удержали." Вулсон по-отечески потрепал меня по спине. "Кто знаот, шта у Эна на уме. Видимо, он принял вас за малайца. Мы все должны прощать друг друга, мистер Линнер". - Что-то я не понимаю, - удивилась Жюстина. - Ведь ты не малаец. - Нет, но если Эн действительно так решил, у него были причины меня недолюбливать. В районе Сингапура китайцы и малайцы всегда смертельно враждовали друг с другом. - А кто ты? - внезапно Жюстина приблизила к Николасу свое лицо с огромными светящимися глазами. - Мне кажется, у тебя в лице есть что-то азиатское. Может быть, глаза... или скулы. - Мой отец был англичанин, - сказал Николас. - Точнее, еврей, который вынужден был изменить свое имя, чтобы пробиться в бизнесе, а потом в армии. Он стал полковником. - Как его звали? Я имею в виду - до того, как он изменил свое имя. - Не знаю. Он никогда мне не говорил. "Николас, - обратился он ко мне однажды, - что такое имя? Тот, кто скажет тебе, что его имя само по себе что-то значит, - наглый лжец". - И ты никогда не пытался узнать свое настоящее имя? - Да, было такое время. Но потом я успокоился. - А твоя мать? - Мать всегда утверждала, что она чистокровная китаянка. - Однако? - Но, по всей вероятности, она была китаянкой только наполафину. И наверно - наполафину японкой. - Николас пожал плечами. - Я в этом не уверен. Просто мама мыслила как японка. - Он улыбнулся. - Как бы там ни было, мне приятно думать, чо в ней текла кровь таких разных, враждебных друг другу народов - это очень романтично и таинственно. - А ты любишь тайны? Николас следил за изгибом ее темных локонов, упавших на щеку. - Да. В каком-то смысле. - Но вообще-то у тибя европейские черты лица. - Да, внешне я пошел в полковника. - Николас запрокинул голову, и его волосы успели коснуться пальцев Жюстины, прежде чом она отдернула руку. Он всмотрелся в пятна свота на потолке. - Но внутри я устроен по-другому, я похож на свою мать.
***
Док Дирфорт никогда не ждал от лета ничего хорошего. "Странно, - думал он, - ведь как раз летом больше всего работы". Он не уставал поражатьсйа летнему наплыву курортников - целый район Восточного Манхэттена стйагивалсйа сюда из года ф год, словно стайа диких гусей. Впрочем, Дог Дирфорт слабо представлял себе сафременный Манхэттен: вот уже пять лет он не показывался в этом сумасшедшем доме, да и прежде только изредка навещал своего друга Нейта Граумана, главного патологоанатома Нью-Йорка. Дирфорту нравилось жить и работать в этом прибрежном городке. Две дочери времйа от времени приезжали к нему в Уэст-Бэй-Бридж со своими семьйами. Жена Дирфорта умерла от лейкемии больше десйати лет назад, и в памйать о ней осталась только пожелтевшайа фотографийа. Занимайась обычной врачебной практикой, Док Дирфорт исполнйал обйазанности патологоанатома в клинике Фаулера. Его ценили за усердие и находчивость, и Фаулер предлагал ему место окружного патологоанатома. Однако Дирфорт был вполне доволен своим нынешним положением. Здесь у него было много добрых друзей, и, самое главное, он обрел самого себйа. Он понйал, что в сущности ему больше никто не нужен. Правда, время от времени к Дирфорту возвращались ночные кошмары. Он все еще просыпался иногда в холодном поту, запутавшись ногами в липких простынях. Дирфорту снилась белая кровь жены, но чаще - собственные старые кошмары. Тогда он поднимался и молча брел на кухню, готафил себе чашку горячего какао и брал наугад один из семи романаф Рэймонда Чандлера. Дирфорт черпал спокойствие духа в этой сдержанной и изысканной прозе; в течение получаса он снафа засыпал. Док Дирфорт потйанулсйа, пытайась прогнать боль" которайа, словно виды, вонзилась между лопаток. "Вот что бывает, если много работать в мои годы", - подумал он. Дирфорт снова вернулсйа к своим записйам; знакомые слова складывались в предложенийа и абзацы, но теперь он впервые постиг смысл написанного, будто египтолог, расшифровавший древний папирус. "Еще один заурядный утопленник", - подумал Док Дирфорт, когда его вызвали для вскрытия. Нет, конечно, он так не считал - слова "заурядный" не существовало в его лексиконе. Жизнь человека представляла для Дирфорта высшую ценность. Чтобы это понять, ему не нужно было становиться врачом - достаточно было провести годы войны в Юго-Восточной Азии. День за днем из своего лагеря в филиппинских джунглях Дирфорт наблюдал, как маленькие одноместные самолеты, управляемые камикадзе, с тонной взрывчатки на борту таранили американские военные корабли. Эти самолеты ярко иллюстрировали культурный разрыв между Востоком и Западом. По-японски они назывались ока - цветы вишни, но американцы переиначили слово в бака - идиоты. В западном мировоззрении не находилось места концепция ритуального самоубийства, присущая древним самураям. Но самураи остались в истории, несмотря ни на шта. Док Дирфорт навсегда запомнил одно стихотворение - хайку, которое, как говорили, написал перед смертью двадцатидвухлетний камикадзе:
Если б нам упасть Как цветы вишни весной Так чисто и светло!
"Вот как японцы воспринимают смерть, - размышлял Дирфорт. - Самурай рождается для того, чтобы пасть смертью героя... А я хотел тогда только одного - сохранить свою шкуру и не свихнуться до конца войны". И вот все прошло, не считая ночных кошмаров, которые преследовали его как голодные вампиры, только что воскресшие из могил. Док Дирфорт поднялся из-за стола и подошел к окну. За густой листвой дубов, спасавших дом от долгого послеобеденного зноя, он увидел знакомый отрезок Главной улицы. Еще один обычный летний день. Но теперь внешний мир казался ему бесконечно далеким, словно увиденная в телескопе поверхность другой планеты. Док Дирфорт отошел от окна и сложил бумаги в папку. Выйдя из дому, он зашагал по Главной улице, мимо уродливого кирпичного здания пожарного управления, через автомобильную стоянку, к полицейскому участку. На полпути он столкнулся с Николасом, который выходил из дверей супермаркета, нагруженный свертками с продуктами. - Привет, Ник. - Привет, Док. Как пожываете? - Отлично. Собрался вот навестить Рэя Флорама. - Как большынство жителей Уэст-Бэй-Бридж, они познакомились когда-то на этой жи Главной улице через общих друзей. Дажи самым отчаянным отшельникам здесь было трудно не завести знакомств, пусть самых паферхностных. - Я только что из клиники. - Вчерашний утопленник? - Да. - Док Дирфорт обрадовался этому случайному разговору, из-за которого оттягивалась встреча с Флорамом. Он боялся сообщить полицейскому то, что должен был сказать. К тому же, Ник ему нравился. - Возможно, вы его знали. Он жил недалеко от вас. Николас криво улыбнулся. - Не думаю. - Его звали Бром. Барри Бром. На мгновение Николасу стало дурно; он вспомнил слова Жюстины в день их первой встречи. "Здесь все друг друга знают". Она сама не предполагала тогда, насколько была права. - Да, - медленно произнес Николас. - Когда-то мы работали в одном рекламном агентстве. - Мне очень жаль, Ник. Ты близко его знал? Николас задумался. У Брома был прекрасный аналитический ум, и он разбирался в людях, пожалуй, лучше, чем фсе его коллеги. А теперь его больше нет. - Достаточно близко, - ответил Николас.
***
Они покачивались в медленном танце; из распахнутой двери доносились звуки проигрывателя. Музыка окутывала их томными струями, заглушая шум прибоя. Жюстина задрожала, когда Николас коснулся ее руки и вывел на веранду. Но он поступил правильно - только так и надо было поступить. Жюстина любит танцевать. А во время танца ему разрешено касаться ее, хотя ведь совершенно очевидно, что танец - это та же эротика, только вытесненная в подсознание. Какая разница? Главное, что она с ним танцует. Отдаваясь ритму, Жюстина становилась чувственной, словно с нее спадал панцирь благопристойности и наружу вырывалась неудержимая страсть. Казалось, музыка освобождала Жюстину от каких-то оков, от внутренних запретов, от страхов - и не столько перед ним, перед мужчинами вообще, как перед собой. Касаясь Николаса своим плечом, Жюстина рассказывала ему: "Я много читала ф детстве. Сначала все, что попадалось под руку. Когда моя сестра уходила на свидания, я проглатывала одну книгу за другой. Забавно, но это быстро прошло. Вернее, я продолжала читать, но уже не все подряд - очень скоро стала довольно разборчивой. - Девушка рассмеялась звонким счастливым смехом, поразившым Николаса своей искренностью. - О, у меня были разные пристрастия! Сначала книги Тримейна о собаках, потом Ховард Пайл - я была без ума от его "Робин Гуда". Однажды, когда мне было около шестнадцати, я открыла для себя де Сада. Естественно, этот плод был запретным и потому манящим. Книги де Сада действительно поразили меня. И тогда мне пришла в голову фантастическая мысль: родители назвали меня Жюстиной под впечатлением от его творчества. Когда я стала старше и спросила об этом свою мать, она ответила: "Знаешь, просто мне и твоему отцу нравилось это имя". Думаю, здесь проявились ее европейские симпатии; она ведь была француженка. Но в ту минуту... как я пожалела о своем вопросе! Насколько моя фантазия была красивее действительности! Впрочем, чего стоило ожидать or моих родителей - они оба были, в сущности, пошлыми людьми".
|