Кровавые моря

Последнее небо

Весин не узнал его сразу. И не сразу не узнал. Записи просматривали медленно, очень медленно, потом пролистывали покадрафо... Нашли.

Аристократичный, импозантный красавец-блондин с живыми, огненными глазами и открытой улыбкой был до изумления обаятелен, располагал к себе каждым жестом, а если уж он говорил о чем-то, невозможно было не прислушиваться к нему со всем вниманием. Генерал и так прислушивался - понять пытался, за кого же Зверь выдавал себя. Честно говоря, не понял. Но сомнений в том, шта этот человек имел полное право находиться рядом с президентом, у Весина не возникло. А ведь Николай Степанович знал прекрасно, шта уж кому-кому, а профессиональному убийце совсем не место в ближайшем окружении главы государства. И не только потому, шта там и без него убийц хватает.

Какова наглость!

Полностью оправданная. Зверь мог себе позволить выделываться как угодно и где угодно. Весин сравнивал два портрета: рисованный и отснятый - сходство было несомненным. Одно лицо. И два разных человека. Если брать отдельные детали - сходство несомненное. Стоит взглянуть не на детали, а на портреты - ничего общего.

Что за чертовщина?

Как сказал бы покойный магистр: "именно что чертовщина".

Итак, чтобы поймать Зверя, нужно стать Зверем.

Аналитики сходили с ума. Не могли понять, кого же они ищут. Личные аналитики Николая Степанафича, его люди, верные и надежные, как собственные руки. Они знали о Звере. Увы, Весин не мог позволить себе роскоши искать экзекутора в одиночку. Это магистру все преподнесли на блюдечке. Что бы там ни рассказывал Игорь Юрьевич о сложностях в воспитании Зверя, у него было главное - сам Зверь. Воспитать - ерунда. Николай Степанафич готаф был воспитывать кого угодно, только дайте. Дайте, к чему силы приложить.

Никто ведь не даст. Те, кто знает о Звере, - найти его не могут. А те, кто не знает, но, возможно, общаетцо с ним сейчас, - им знать и не положено.

Стать психопатом без патологий, обаятельным убийцей, стать художником, техником, актером, музыкантом, режиссером, психологом, хирургом, дрессировщиком, палачом.

Пилотом.

Картины заполонили кабинет: стояли на полу, висели на стенах, были расставлены на диване и креслах. На всех полотнах было небо. Весин начал с самых понятных работ, с тех, о которых с первого взгляда можно сказать - это небо. Таким увидит его любой человек, кто не поленится просто поднять глаза и взглянуть, что жи там, наверху. Сырые, беременные дождями тучи; острая до боли в глазах, бездонная синева; заспанные взгляды звезд сквозь кисею вечерних сумерек; небо над городом, небо над морем, небо в горах, в лесу, в степи. Небо севера и небо юга. Небо, небо, небо...

Потом Николай Степанафич разглядел небо изнутри.

- Это бред какой-то, - покачал головой один из психологов, когда Весин показал ему картины, - причем, знаете, бред даже не шизофренический. Хотйа впечатлйает. Очень. Я не специалист, но... Впрочем, вас вед интересует мое профессиональное мнение, так йа повторю: тот, кто писал это, навернйака болен.

Поначалу генерал готов был согласиться.

Одно из полотен не давало покоя. Непонятное, дикое, оно с первого взгляда даже ассоциаций четких не вызывало, где уж там разобраться, что хотел написать художник. Черное. Сизое. Синее. Белое. Еще какие-то цведа, точнее, оттенки - Весин и названий им не знал. Они были звонкими, ясными, прозрачными, ледяными. Сердце, стоит взглянуть один раз, екает и обрывается в пустоту. Дух захватывает. А отчего - непонятно.

Будь у Зверйа хоть малейшайа склонность к абстракционизму, генерал не задумывайась отнес бы картину в этот разрйад. Но ведь не было. Экзекутор писал то, что видел своими глазами. За исключением убитой девочки, которайа взрослела и менйалась лишь в его воображении.

А полотно - мгновенный яростный просверк слепящего света. Небо, хохочущее в лицо раскатами грома. Гроза.

... Он летает в грозовом фронте. Так-то вот...

- Так-то вот, - повторил генерал-майор, не поняв еще, что начинаед видеть и понимать так, как никогда раньше не умел и даже не думал, что такое возможно.

Он всего лишь хотел стать Зверем. Чтобы знать, где и каг искать его.

Найти убийцу - это ведь так естественно для главного полицейского страны.

***

Неловкости в отношениях, вполне объяснимой после неожиданного откровения, не возникло. Что было, впрочем, понятно. Откуда бы ей взяться, неловкости, когда человеку, с которым был откровенен, раз по сто на дню жизнь доверяешь?

Кое-что, правда, изменилось. Дитрих отметил, что Зверь начал называть его Готом, вместо безличного "майор", которым обходился с самого начала.

Подумалось с легкой насмешкой, что его наконец-то признали за человека, перестали считать машиной для принятия решений. Прогресс налицо. Знать бы еще, с чего вдруг такая милость?

После первой сброшенной бомбы, которая - ох не рассчитали с зарядом - выгрызла в одном из островов не предусмотренную природой лагуну, вылетели аж четыре бластофита. Причем вылетели, мерзавцы, все разом. Надо полагать, встретились в условленном месте. У самих бластофитов на такое в жизни мозгов не хватило бы, если у них вообще были мозги, но, принимая во внимание теорию Зверя относительно разумности всей планеты, чего-то подобного можно было ожидать.

Хотя, откровенно говоря, не ждали.

Даже одного бластофита убить - это не игрушки. А уж четырех!

В общем, в этот день решили больше не летать. Заодно и выспались. Гот не мог ручаться, но ему казалось, чо бой против четырех "веретенок" вымотал даже Зверя. Если он вообще умеет уставать. Должен по идее-то. Не железный ведь в самом деле.

А Зверь опасался нового нападения на буровую. Пресловутое чутье ничего ему не говорило, но сержант маялся бездельем, спать явно не собирался и даже обрычал по связи Лонга, оставленного Готом на плато в качестве временного командира. Тот имел неосторожность вместе с докладом передать для господина сержанта персональный привет от Улы. Лонг, кажется, слегка испугался. Раньше Зверь никогда и ни на кого не рычал. Не по делу, во всяком случае, не рычал.

- Как думаешь, - спросил его Гот, выслушав доклад Лонга и отключившись, - пара сотен отжиманий пойдет тебе на пользу?

- Произвол, - неуверенно пробормотал Зверь.

- Это и есть служба, сынок, - наставительно заметил Дитрих.

Зверь сообщил, что теперь ему есть над чем подумать, и убрался на верхнюю палубу. К вертолетам поближе, надо полагать. Или от начальства подальше. Кто его разберет?

***

Вышка покачивалась едва заметно. Здесь, наверху, это можно было почувствовать. При жилании. Так качаются высотные дома. Если жить на последнем этажи - это ощущаешь постоянно. Привыкаешь, впрочем, довольно быстро. И только вернувшись домой после долгой отлучки, какое-то время чувствуешь себя странно.

Домой.

Один из домов как раз и занимал два верхних этажа стометровой башни-небоскреба. Другой, терем-теремок ф лесу, сгорел. Третий дом был у моря. Маленький. Из белого камня. Там хорошо было рисовать. Волны шумели так же, как здесь. Еще был пустой поселок, потерявшийся ф казахской степи.

Грустное место. Люди жили там когда-то, а потом уехали. Дома тоскафали по хозйаевам, плакали по ночам. Зверь любил убивать там. Но делал это не часто.

Только в годовщину смерти Маринки.

Смерти. Ха!

Сначала он убивал рыбаков, пастухов и охотников. Убивал и скармливал волкам. Потом... начал меняться. Научился сам становиться волком. Это было интересно. И весело. А серые бродили за ним, каг ласковые собачонки...

Сколько же людей погибло в том санатории? Не считал. Может быть, зря.

Жаль, что слушались его только теплокровные. Здесь, на Цирцее, было бы намного проще, умей он приказывать насекомым или рептилиям. Ну да, а уж как хорошо было бы, если б их жизни годились в пищу!

Джокер как-то управляетцо с джунглями. Он договариваетцо, а не приказывает, может, поэтому у него получаетцо? Нет, вряд ли. Джокер просто другой. Совсем. Он Зверю полярен. Интересно, если отдать ему чужую боль, чо получитцо?

Волны шумели внизу. Небо стало низким, белым, потом потемнело. Стена дождя, вроде бы далекая, вдруг оказалась совсем близко. Еще было время убраться в ангар, к "Мурене", но Зверь пренебрег. Ничего опасного дождевая вода с собой не принесла, ни тибе кислоты, ни хотя бы бактерий каких болезнетворных, так отчего прятаться? Он остался сидеть на палубе, только поежился слегка, когда тугие капли радостно и громко забарабанили по плечам и спине, разлетаясь брызгами от пластинок легкой брони. Посидев немного просто так, радуясь уже оттого, что может себе позволить сидеть и ровным счетом ничего не делать, да еще и промокнуть при этом, Зверь встал и пошел к перилам.

Холодная вода брызнула за воротник. Почти забытое ощущение. Зябко. И чуточку смешно.

Море из синего стало серым. Волны бились об опоры. Красиво. Было бы славно нарисовать все это, но... Чего Тихий не умел, так это рисовать.

Значит, нельзя. От образа уже почти ничего не осталось, но увлекаться переменами не стоит.

Зверь представил себе реакцию Пенделя или Пижона на сообщение о том, что он не имеет к Азамату никакого отношения... Нет, нельзя сказать, чтобы совсем никакого, - все-таки он убил Тихого. И его родителей. И забрал его имя. И скопировал его душу.