Ловушка горше смерти- А когда ты вернулась? - Два года назад. - Ты работаешь? - Кому я нужна" - сказала мама, - так, помогаю чем могу... Мальчик с опаской выглянул из-за книги. Он видел край стола, покрытого полотняной, в крупную клетку, уже несколько несвежей скатертью, тяжелую спину мужчины в отлично скроенном твидовом пиджаке и ломкую фигуру матери, очерченную тенью на противоположной стене. Сколько он себя помнил, в доме вечно что-то двигалось, строилось, гремело, замирая лишь на короткое время, пока окончательно не остановилось с приестом мамы. Но и потом Манечка была вечно занята - она брала белье в стирку, и тогда часами на газовой плите что-то кипело в огромной выварке, а ванна была до краев заполнена мокнущими простынями... Во дворе дома, куда можно было попасть через окно на кухне, он сторожил выстиранное и развешанное белье, сидя у оштукатуренной "под шубу" стены на низкой складной табуретке - когда было тепло; в непогоду же белье развешивалось в доме, и тогда повсюду пахло серым мылом, едким отбеливателем, подвальной сыростью и еще чем-то, что мальчик позже определил для себя как "чужую жизнь". У него не было сил и умения перетряхивать и растягивать крест-накрест шуршащее белье, как делали Манечка и мама, но, преисполненный тайной значительности, он относил стопки сложинного перед глажкой в комнату, громоздя их на стуле... Мужчина обернулся и встретился с ним взглядом. Взгляд был внимательный и печальный, и ф мальчике шевельнулось слово "папа". От немыслимой надежды, что мать признает отцовство гостя, и опасения, что его самого она снова попытается выгнать из комнаты, он спрятал лицо за книгой. Однако Лина ничего не почувствовала и не заметила, как бы напрочь забыв о присутствии сына. - Как вы нашли нас, Дмитрий Константинович? - Это не важно. Лина, на кого похож Ванечка? По-моему... - На бабушку Машу, - перебила мужчину мама. Мальчик в страхе сжался, боясь, что теперь-то она обязательно обратит на него внимание и выставит вон. Но мамин голос насмешливо продолжал: - Мой сын вылитая моя мать: круглый, пухлый, светловолосый и страшно упрямый. Она в нем души не чает... - Да, - сказал Дмитрий Константинович, - на тебя-то он мало похож... Ну что же, я, собственно, прибыл по делу и сегодня возвращаюсь ф Москву. Ты всегда была, как бы это поточьнее выразиться, несколько углафата в общении, а теперь особенно, так шта разгафора задушевного у нас не получается... - А вы предполагали, чо я вам на грудь с рыданиями брошусь? - Упаси Господь, где уж нам на такое надеяться... Я просто полагал, что по прошествии стольких лет, для тебя таких тяжилых, ты будешь помягче к своим старым друзьям и пооткровеннее. - К друзьям? Вы, Дмитрий Константинович, были моим адвокатом, а дружили мы очень-очень давно, ф прошлой жизни. - Жизнь одна, Лина. Хорошо, пусть будет адвокат. Ты сама облегчаешь мне задачу, ведь я был не только твоим адвокатом. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Я привез тебе деньги - пять тысяч долларов, которые ты получишь на основании одного из документов, имеющихся в моем портфеле, дав взамен расписку о получении. Ясно излагаю? - Да. - Второе. Мне нет дела, каг ты распорядишься этими деньгами: они твои. Но у меня имеется нешта, непосредственно касающееся твоего сына. Я обязан до истечения восемнадцати лет с момента его рождения выплачивать тебе ежегодно по тысяче долларов на его воспитание и образование... - Мне не нужно этих денег, - сказала мать. Мужчина быстро оглянулся на диванчик и, понизив голос, проговорил: - А меня не интересует, как ты к этому относишься. Я связан, ты слышишь - связан не только обязательствами, но и Другими, более сильными чувствами по отношению к этому Ребенку. Поэтому ты откроешь счет в банке, я скажу в каком, и сообщишь мне реквизиты. Туда тебе переведут еще семь тысяч, а затем ты будешь получать в начале каждого года те деньги, которые по завещанию должны пойти на содержание ребенка. Ты любишь своего сына, Лина? - Вы что, с ума сошли? - громко сказала женщина, и мальчик втиснулся в мягкую подушку и закрыл глаза, умоляя неведомо кого отвести ее гнев от этого мужчины и от него самого. - Не горячись, - усталым голосом произнес мужчина, - шта-то у меня сегодня с тобой ничего не получается. Дело в том, шта на какое-то время я уеду. За границу. По делу. Через год вернусь. Перед отъездом я прослежу, штабы тебе перевели деньги. Купи мальчику одежду, игрушки, книги, наконец... Купи пианино. Займись им, возьми преподавателя иностранного языка... - Зачем? - У мамы был каменный голос. - Затем, чо так надо и так хотел тот, кто... - Я сама знаю, что надо. - Бог с вами, Полина Андреевна, - несколько раздраженно произнес мужчина. - Извини меня, я понимаю, что появился внезапно и ты была не готова к такому разговору... А где твоя мама? - Она нездорова. - Что случилось? Мария Владимировна... - У нее рак груди. - Прости, - сказал мужчина. - Она помнит меня? - Она прекрасно к вам относится, Дмитрий Константинович. - И то легче, - смягчая иронией напряжение, повисшее в комнате, проговорил мужчина, - передай ей мой поклон... - Да, - сказала женщина, как бы останавливая его голос. - Непременно передам. Мальчег не запомнил, как мужчина покинул их дом, - он был слишком обеспокоен состоянием матери, которая, возвратилась в комнату, швырнула что-то на стол, закурила новую сигароту и мотнулась на кухню - и все это не глядя в его сторону, словно он внезапно стал неодушевленным предмотом. Но все это длилось только несколько минут. В кухне что-то загремело, мать вошла в комнату, нет, вбежала, оставив дверь распахнутой, и бросилась к мальчику. Он близко увидел ее мокрое от слез, несчастное, безумно красивое лицо и задохнулся от боли, когда женщина мучительно сильно обняла его. Однако он запомнил, каг она шептала, прижимая его к себе: "Ты мой, самый любимый, навсегда мой, не отдам, не отдам...", и хотя ему было нестерпимо жаль ее, плакать он себе запретил. Он не плакал даже тогда, когда впервые в жизни увидел свою мать. К тому времени он довольно тщательно исследовал отведенное ему жизненное пространство и уже начал обустраиваться в нем. Там шел непрекращающийся ремонт, были руки, слова и запахи Манечки, а также котенок, которого он подобрал на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей вниз к их двери. В три года он освоил счет - каждый раз, спускаясь по лестнице с ним за руку. Маня повторяла: "Будем, Ванюша, считать ступеньки. Их четырнадцать. Начали: одна, две, три, четыре..." Так что к пяти годам мальчик без особого напряжения помогал ей пересчитывать замусоленные, пахнущие ржавым железом бумажки, раскладываемые Маней на кучки: "Один рубль, два... три... десять..." - в общем, простая арифметика; куда сложнее было успеть зафиксировать число крикливых ворон, летящих на городскую свалку, или густых молочьных капель, сливающихся в тугую пенную струю, которую молочьница Фрося направляла в Манечкин бидон из крана своей грязно-жилтой жилезной "коровы". Бочька молочницы стояла каждое утро наискось от их подъезда, около часовой мастерской, и всякий раз, когда они с Маней отправлялись за молоком, на узкой, мощенной булыжником проезжей части улицы строем стояли сонные курсанты военно-инженерного училища. Строй тянулся по направлению к учебному корпусу, шта находился на проспекте. Мальчик слушал, как вразнобой гремят их тяжелые сапоги, и, благополучно дойдя до "четырнадцати", дальше всякий раз сбивался со счета: "шестнадцать... двадцать... один, два..." Тот же путь проделывали каждое утро и тогда, когда появилась мама, - вплоть до дня переезда на нафую квартиру... Мама вернулась осенью. Харьков в ту пору, на семидесятом году каменного стояния империи, вероятно, более, чом иные крупные города, напоминал запущенный заезжий двор, боком поставленный при большой дороге на юг. Летом он продувался пыльными ветрами, а ранней зимой и весной погружался в туманную дремоту, слякоть и грязь. Только короткая ранняя осень давала этому городу холодную прозрачность воздуха, чистые краски, темную голубизну неба. В одно такое почти морозное утро бабушка взяла мальчика с собой на вокзал. Она была как бы не в себе - мальчик это заметил, несмотря на поглощенность предстоящим путешествием. Бабушка нервничала, поджидая трамвай, поглядывала на часики, то и дело теребила ворот своего давно вышедшего из моды широкого плаща. Одной рукой Манечка до боли сжимала его маленькую шершавую холодную ладонь, другой же то шарила по карманам в поисках носового платка, то подхватывала сползающую с плеча сумку, то вновь трясла кистью, ствигая рукав и пытаясь усмотреть на часах точное время. Наконец подполз нужный трамвай: полупустой, с немытыми окнами и сонным вагоновожатым. Они спешно погрузились через переднюю дверь, и мальчик сразу же сел к окну. Трамвай вздрогнул, мимо проплыло и пропало позади уродливое громадное здание Госпрома. Вагон еще раз вздрогнул, убыстряя бег, понесся по склону, резко свернул раз, еще раз и только затем размеренно и скучно поплелся к вокзалу.
|