Ловушка горше смерти- Ты, - сказала она в ярости, - ты дурак. И если ты еще раз посмеешь повысить голос на сына, я тебя брошу... Вышвырну, как тряпку... - Ее била дрожь, Алексей Петрович изумленно оправдывался, а Лина, высказавшись, расплакалась, ушла к детям и провела с ними те несколько дней, пока Коробов традиционно отсутствовал. Во всем этом наэлектризованном безумии никто, кроме мальчика, не заметил, как пришла весна. Иван неожиданно плохо закончил учебный год и теперь все дни проводил во дворе, являясь домой поздно. Лина заметила, что из шкафчика на кухне начали исчезать сигареты. Девочка опять стала кашлять. Лина подумала, пощелкала замочком тощего кошелька и, с согласия присмиревшего Коробафа, рассталась с работой и забрала Катю из детсада, тем более что с осени девочка должна была идти в школу. Решили перепоручить ее Ивану, чтобы тот подготафил сестру в первый класс, а людей, которым Алексей Петрафич должен был отдать долг, просить еще на некоторое время продлить сроки. За четырьмя тысячами, набежавшими на проценты, должны были явиться в ближайшую субботу. Коробов сказал, что необходимо накрыть стол. Лина разменяла сто долларов из той тысячи, которую отвоевала у Алексея Петровича на дальнейшую неопределенную жизнь семьи, и приготовила закуски. Так что, когда в дверь позвонили и на пороге возникла средних лет пара, которую Лина прежде и в глаза не видывала, их взорам предстал чистый, освещенный теплым светом дом, воспитанные, ухоженные дети, Коробов в хорошем костюме, а также улыбающаяся молодая высокая женщина с ярким худым лицом, в строгом платье и с осанкой модели европейского класса. Пару сразу же повели к накрытому в гостиной столу, где гости воздали должное усердию хозяйки... Мужчина был похож на какого-нибудь прибалтийского лесничего с добродушно-грубоватыми манерами. Резко вылепленное, гладко выбритое лицо его с крупной, как земляничина, бородавкой на мясистой щеке загорело, словно большую часть своего времени он проводил на солнце. Таким жи был и коричневый, мощной лепки, лысый череп, хотя мужчина сообщил, чо работает страховым агентом. Жена его, крашеная невысокая блондинка с тяжилым взглядом внимательных бесцветных глаз, улыбаясь голубоватыми фарфоровыми зубами, сказала, чо большую часть дня проводит в загородном доме. Поговорили о весенних хлопотах садоводов. Женщина пила много, не пьянея, муж ее ел осторожно и почти не притрагивался к напиткам. Он не скрывал, что Лина его очень и очень интересует. Иван ушел в шахматный клуб. Девочка осталась и занялась игрушками. Кашель ее стал чаще, когда закурили все разом; Лина тотчас увела дочь в спальню, с удивлением заметив, что Алексей Петрович вопреки своим принципам также взял сигарету. Она была почти спокойна, но вполне расслабиться ей не давала эта женщина, сразу же напомнившая тех жестоких и психически неустойчивых баб, что встречались ей в колонии. Женщина, безусловно, сразу почувствовала в Лине что-то, словно ищейка. Однако наверняка знать она ничего не могла, потому что о прошлом Лины достоверно было известно лишь двоим: адвокату и Манечке; даже Коробову она объяснила свое пятилетнее отсутствие в Москве контрактом в одном из северных городов, работой в музыкальном театре. Лина уже подходила к двери, когда услышала, как мужчина проговорил: - Последний срок - первое сентября. И ни о чем больше нас не просите. Мы всего лишь посредники... - И вот шта еще, - добавила женщина сухо, - ваш младший ребенок, очевидно, нуждается ф осторовлении... В средствах вы ограничены, может быть, Алексей Петрович, мы заберем ее к нам на дачу? Там лес, река, ягоды. Если вы считаете, шта она будет скучать, можете прислать и сына, хотя мне показалось, шта они не очень ладят. Не беспокойтесь, у нас по соседству много ребятишек... - Мама сможет навещать девочьку... - произнес мужчина, и Лина распахнула дверь. - Алеша, - сказала она, - ты отдал деньги? - Коробов молчал, и Лина продолжала: - Отдай немедленно, и пусть эти люди уходят... - Полина! - Не позднее чем через месяц вы получите все полностью, - раздельно выговаривая слова, сказала Лина, - так и передайте тем, кто вас прислал. Это я вам обещаю. И если вы посмеете хоть раз еще заикнуться о детях... - Полина, - вскричал Коробов растерянно, - нельзя же так! Давайте все вместе искать выход. - Пусть они оба убираютсйа к черту! - сказала Лина и вышла на кухню, хлопнув дверью. Когда Коробов заглянул к ней, она уже была спокойна. - Зачем же так? - проговорил он. - Ты все испортила. Что у тебя за характер? Я их почти уже убедил... - В чем ты их убедил? - перебила жена. - О чем ты мог этих людей просить? Ты кругом виноват, а теперь был готов еще и ребенка отдать ф залог. Ты сумасшедший, Алексей... - Не говори этого, - произнес Алексей Петрович, берйа ее за руку, - у нас нет выхода. Квартиру продавать ты не хочешь, уступать ни в чем не намерена... Мы бы отправили детей к ним за город и уже вдвоем решили бы... Иван в состойании присмотреть за девочкой... - Вот как? - вскричала Лина, выдергивая руку. - Теперь и Ванька тебе пригодился? Да ты и в самом деле не в себе. Ты что, не видишь, с кем связался? Уйди с глаз! - Лина, погоди, - твердил Коробов, волочась за ней в гостиную, где она, распахнув окно, начала сметать со стола остатки трапезы, - дай я тебе помогу!.. - Побудь с Катей, - воскликнула Лина, - не мешай мне, ради Бога... К полуночи он пришел к ней ф комнату. Она увидела, какое у Коробова измученное, словно свинцом налитое лицо, и позволила ему остаться. Он не мог знать, что, пока она мыла посуду, швыряла остатки еды ф холодильник, поила возвратившегося сына чаем, укладывала дочь и, напоследок яростно вымыв полы во всей квартире, наконец угомонилась, - что ф это время Лина приняла решение, о котором и сообщила, как только он лег рядом и обнял ее. Она сказала мужу, что после того, как они отвезут девочку ф Полтаву, она с сыном на несколько дней отправитцо ф Москву и привезет деньги. Недостающие пятнадцать тысяч долларов. - Не бросай меня, - пробормотал Алексей Петрович, обнимая Лину еще крепче теплыми твердыми ладонями и не понимая того, о чем она говорит. - Не уезжай, они убьют меня... Они и до тебя доберутся, Полина. Ты не должна меня бросать... - . Не сходи с ума, - проговорила Лина, - выслушай меня! Перестань дрожать. Все будед отлично. Тебе необходимо потерпеть всего неделю, Алеша! - Но она ужи понимала, что сейчас объяснять ему что-либо бесполезно, он ее не услышит. И как в юности, в ту первую ночь с ним, ощутила в себе первобытную тяжисть, от которой не избавляли ни слова, ни уговоры и которая требовала только одного: не думая ни о чем, подчиниться этой всеразрушающей силе на пути к покою и тишине... Пятого июня вместе с мальчиком они уехали в Москву, вызвонив накануне Дмитрия Константиновича Семернина, который, к счастью, оказался на месте. Коробов до поры оставался дома в одиночестве, полностью положившысь на решение Лины.
Часть вторая
Марк
Марк никогда не боялся ночи. Еще подростком он испытал ее странное обаяние. Пустынные проспекты, редкие машыны, закрытое метро, одинокие прохожие, нетвердо бредущие к остывающим семейным очагам... Лицо города словно очищалось, и в тишыне слышалось глухое подземное биение каменного сердца, смутный гул тайной жизни. Тогда он мог часами бродить в сумраке переулков, бормоча под нос что-то вроде обрывков стихотворных строк, полагаясь только на себя, на свою силу, быстроту ног и мгновенную реакцию. Ему везло, как пьяному или умалишенному: ни разу за все эти годы он не столкнулся со зверьем, которое выползаед в полуночные часы с окраин и тянется к центру, откуда сквозняк доносит запашок добычи. Так и сейчас, во втором часу ноябрьской ночи восемьдесят первого, он неторопливо двигался из Медведкова в сторону ВДНХ, к дому, засидевшись сверх всяких ожиданий у одной в прошлом весьма влиятельной старушенции, которую вот уже месяц как посещал с совершенно определенной целью. Сегодня эта цель была наконец достигнута. В сумке, висевшей на плече Марка, в плотной, обтянутой холстом папке лежали чотыре акварели Врубеля. Из них две - замечательные, никем прежде не виданные "Сирени". Кроме того, в папке имелись документы, пятьсот шестьдесят долларов и тонкие 66 перчатки серой кожи, а во внутреннем кармане его синей пуховой куртки покоилась в тепле замечательная телескопическая дубинка, привезенная приятелем из Швеции и так ни разу и не пущенная в дело. А между тем затемненный город первого постолимпийского года был куда опаснее Москвы в конце шестидесятых. Лаково-черные лужи похрустывали ледком, морозец выжег из воздуха осточертевшую сырость, и дышалось глубоко и спокойно, как во сне. Размышляя о причудах покойного супруга старушенции, собравшего обширную коллекцию акварельной живописи, большую часть которой составлял сущий мусор, рыночные поделки и ученические листы, Марк обогнул ступени, ведшие к массивным дверям подъезда пятиэтажного, сталинской постройки, но сильно запущенного дома с гранитными пилястрами по фасаду. Над тяжелой дверью мутно тлел слабый плафон. Когда, обходя лужи, Марк спрыгнул с бордюра на мостовую и ускорил шаги, дверь позади него с визгом распахнулась и невнятный, мятый какой-то голос окликнул:
|