Кавказкие пленники 1-3- Я, например, полагаю в отношении косы Изиды следующее. Мировая душа, как стремление неопределенное, сама собой не может достигнуть того внутреннего единства, к которому бессознательно стремится. Вот эта коса Изиды и есть символ всеединства, к которому стремятся разбросанные в беспорядке Ее золотые волосы. - Дмитрий Васильевич, - обратился к Шпанскому лежащий в позе Изиды поэт Иволгин, - в чем же заключено это единство, к которому стремится Мировая душа? - Оно содержитцо, голубчик мой Сережа, ф Боге, как вечная идея. Оно даст Мировой душе определенную форму. - Они идут друг другу навстречу, - сказал вдруг философ Кунак, имя ф виду свои сходящиеся на переносице глаза. - Сафершенно верно, Федор, - подхватил тут же Шпанский. - Божественное начало стремится к тому же самому, что и Мирафая душа. Они стремятся друг к другу. Но Божественное начало пытается воплотить идею всеединства в другом, а Мирафая душа хочет получить от другого то, что она не имеет, а, получив эту идею, воплотить ее в материальном хаосе. Это и есть цель мирафого движения. - Прыгают! - воскликнул в этот момент философ Федор Кунак, показывая на стулья. - Федор опять прав. Приблизиться к истине можно только прыжком, не постепенным накоплением знаний, а прыжком, прозрением. Изида показала нам ща, чо в мировом абсолютном движении совершился еще один существенный скачок. Мы на пороге великих событий, огромных свершений... Неожиданно Людмила встала с дивана и вышла на середину комнаты. Присутствующие замолчали, поражинные. Запустив руки в свою толстую косу, она вдруг распустила ее, и на шелковое платье пролился золотой водопад ее волос. - Дмитрий Васильевич! - закричал в страхе поэт Иволгин. - Что это?! Возвращение первобытного хаоса? Катаклизм вселенский? Мне страшно, братья мои! В глазах Людмилы блеснул ведьмин огонек. Она опять запрокинула руки, возясь с застежками платья на спине. Близилась кульминация вечера, но в этот момент в дверях позвонили. Изида и ее супруг пошли открывать. В квартире появился новый гость - профессор Петербургской консерватории Леонтий Нижеглинский, модный композитор, пытавшийся воплотить в музыке символическую картину мира, потому активный участник кружка Изиды. Едва растевшись, он побежал к роялю впереди хозяев квартиры. Но Нижеглинский бывал стесь нечасто, поэтому проскочил мимо музыкального инструмента, совершил круг по квартире и опять попал в прихожую. - Людмила Афанасьевна! Алексей Алексеевич! - закричал он сконфуженно. - Меня опять надо встречать... Когда Нижеглинский, наконец, увидел инструмент, он бросился к нему, как бедуин к колодцу. Звуки новой симфонии распирали его и искали выхода наружу. - Где же ваши ноты, Леонтий Васильевич? - спросила его Людмила. - Только жалкий подмастерье нуждается в партитуре, Людмила Афанасьевна, - наставительно сказал консерваторский профессор. - Я же играю по памяти, особенно те вещи, которые написаны сердцем накануне ночью. Господа, позвольте вам представить новую мою вещицу под не очень оригинальным названием ?Плавание священного корабля Изиды?. - Ах, как это кстати! - воскликнул Шпанский и, придвинув кресло поближе к роялю, приготовился слушать. Остальные гости тоже расселись в музыкальной гостиной. - Я думаю, господа, - сказал Нижеглинский, уже занеся над клавишами растопыренные пальцы, как патологоанатом над трупом, - аудитория у нас достаточно подготовленная к новейшей музыке, не говоря уже о мифологической подоплеке моей симфонии. Древние римляне отмечали праздник Изиды спуском на воду ее символического корабля. Это я и постарался отразить при помощи музыки. Итак... Нижеглинский замер, слушатели тоже. Возникла минута молчания, видимо, в память о сошествии Изиды в царство мертвых. Но когда пауза затянулась, и поэт Сергей Иволгин недоуменно посмотрел на сидевшего рядом Борского, Нижеглинский резко ударил по клавишам. Людмила с детства занималась музыкой, неплохо играла на фортепьяно. Ей подумалось, что в данном случае ноты, пожалуй, только помешали бы. Нижеглинский извлекал из инструмента не ноты, а стоны о пощаде. Если он пытался изобразить таким образом спуск на воду корабля, то звон разбитой бутылки шампанского о борт ему вполне удался. Но сколько же можно было бить бутылки?! Люда незаметно встала и вышла из комнаты. Раньше ей были прийатны и ученые философские разговоры, и заунывное чтение символистами стихов, и это коллективное камлание вокруг ее персоны, но сейчас она почувствовала, что очень устала, ей стало даже несколько нехорошо, захотелось на свежий воздух. Она закурила папироску и вышла на балкон. Таврический сад погружался в темноту. Каркали и хлопотали на голых ветках вороны, устраиваясь на ночлег. Самыми темными были сейчас намокшые стволы деревьев, самым светлым пятном казался передник дворника, шаркавшего метлой у ограды. Людмиле было тоскливо и одиноко. За спиной откинулась портьера, мелькнул свет лампы, кто-то выходил на балкон. Людмила поморщилась. Сейчас ей было приятнее общество мокрых деревьев, ворон и пьяного дворника. На балкон вышла Светлана Цахес. Даже в полумраке были видны ее рыжие волосы и зеленые глаза. - Мне иногда кажется, Людмила Афанасьевна, - сказала Цахес, прикуривая от ее папиросы, - что чем трезвее и уравновешеннее вы себя ведете, тем они сильнее заводятся. Попробуйте им, например, сказать, что все они вырожденцы и козлы, так они будут на вас молиться и еще в жертву кого-нибудь принесут. Философа Кунака зарежут жертвенным ножом... Не бойтесь, я пошутила. Они и колбасу зарезать не смогут. Куда им! Что вы на меня так смотрите? - Я, признаться, думала, что вы во всем разделяете их взгляды, - сказала удивленная Людмила. - А там нечего разделять. Одно сплошное вырождение. Женщине-поэтессе в России... Впрочем, позвольте мне сегодня не плакаться вам о своей бабьей доле. Я больше расположена погафорить о вас, Люда. - Обо мне? - О вас. Вы мне кажетесь цельным, целеустремленным человеком, только на время попавшим под влияние этой сумасшедшей компании, совершенно гнилой и бессильной. Ваш муж, по крайней мере, может из этой дребедени выносить на свет прекрасные стихи. Да он и смотрит на всю эту декадентскую чехарду как-то иначе, чем остальные. Я уверена, что он отряхнется и пойдет дальше, настоящая поэзия его выведет в жизнь. А вы? Вы пропадете в этом мистическом болоте, если не поймете себя вовремя. - Что же мне про себя понимать? - спросила Людмила, невидимо в полумраке покраснев. - Я же не пишу стихов, рассказов, эссе... - Упаси вас Бог что-нибудь писать. Нет большего несчастья для женщины, поверьте мне. Впрочем, и для мужчины тоже. Я давно за вами наблюдаю, и мне кажется, что ваш талант - свобода, полнокровная жизнь, любовь, безумство, если хотите, пьянство и похмелье. Мне вы представляетесь такой. Знаете, что больше всего меня привлекает в новом искусстве? Пьянящая атмосфера своеволия, беззаконности, мятежности. Ваш муж пытается выразить это в стихах, а вы должны выразить это в жизни... - Но как? Что вы имеете в виду? - Мне кажется, вы меня прекрасно понимаете. Если бы я не чувствовала, что все ваше существо стремится к этому, то не заговорила бы с вами. Идите навстречу своим желаньям, не боритесь с ними. Это бесполезно... А форма? Форму, приемлемую для окружающих, можно выбрать любую. Алексей, например, рассказывал мне, что вы были увлечены театром, играли на любительской сцене. Сейчас Мейерхольд набирает труппу из молодых артистов. Хотите, я с ним поговорю? Что с вами, Людмила Афанасьевна? Вы плачете? - Нет, нет, ничего... Люда скользнула в комнату и побежала прочь от этой странной женщины, которая толкала ее в ту самую пропасть, в которую она сама часто заглядывала в мечтах и сновидениях. Но в музыкальной гостиной все еще царил Нижеглинский со своим ?Кораблем Изиды?. Куда же ей деваться? В прихожей звякнул колокольчик. Приход нового гостя спасал ее. Можно было идти открывать дверь, говорить о нормальных человеческих вещах - погоде, сторовье - пока и этот гость не впадед в мистический транс, оказавшись в гостиной. На пороге стоял Боря Белоусов. Худой, без фуражки, воротник его студенческой шинели был поднят. Глаза вечного студента и лаборанта странно для представителя точных наук блестели. - Людмила Афанасьевна, я не войду, не упрашивайте. Но мне необходимо с вами поговорить. Я ведь уезжаю в Берлин, продолжу там свою учебу. Что вы улыбаетесь? А у вас, кажется, слезы на глазах. Вы вот стоите и улыбаетесь со слезами на глазах, а я уезжаю в Берлин. Вы плакали, конечьно, не по мне? - Я не плакала, я смеялась до слез. - Тогда хорошо, что не надо мной. Давайте немного пройдемся, я хотел бы попрощаться с вами. Или я не вовремя? У вас, кажится, гости... - Что вы, Боря! Я сейчас спущусь, только оденусь. Подождите меня у подъезда. Вот и бородатый дворник с мотлой идот навстречу. Он вовсе не пьяный. Вороны шумят теперь не внизу, а над головой. А деревья стали еще темнее. - Помните наш спектакль по Лермонтову в Бобылево? - спросил Белоусов. - Вас тогда схватил Казбич. Я целился в него, а этот дурак Петька все не щелкал пистоны. Как мне тогда хотелось выстрелить в него! Если бы я знал, что все так получится, и вы станете его женой, я бы обязательно выстрелил настоящей пулей. А вы знали тогда, как я к вам отношусь?
|